Дети Эдгара По - Питер Страуб

Он оказался в проходе, доковылял до обитых толстой кожей дверей, вышел в фойе. Яркий полуденный свет заставил его зажмуриться. Он чувствовал, что его вот-вот вырвет. Затем на плечо легла чья-то ладонь. Алека повернули и провели через коридор к лестнице, ведущей на балкон. Он сел на нижнюю ступеньку — скорее упал, а не сел.

— Посиди немного, — сказали ему. — Не вставай. Дыши глубже. Тебя не стошнит, как ты думаешь?

Алек покачал головой.

— Если все-таки тошнит, прошу тебя потерпеть немного, а я принесу пакет. Этот ковер плохо чистится. А если зрители учуют запах рвоты, покупать попкорн им вряд ли захочется. — Тот, кто говорил это, постоял рядом с Алеком, потом без слов развернулся и ушел. Появился он через минуту или около того. — Вот, держи. За счет заведения. Пей медленными глотками. Содовая хорошо действует на желудок.

Алек сжал в пальцах вощеный стаканчик, усыпанный бисером холодного конденсата, нащупал губами соломинку, втянул в себя глоток ледяной колы, колючей от пузырьков. Потом открыл глаза. Он увидел перед собой высокого и сутулого мужчину с обвислым валиком сала на талии. Темные волосы пострижены ежиком, а глаза за чрезмерно толстыми стеклами очков казались маленькими, бледными и тревожными. Брюки этот человек подтянул слишком высоко, почти до пупка.

Алек сказал:

— Там мертвая девушка.

Своего голоса он не узнал.

Лицо крупного мужчины разом побелело, и он горестно поглядел на дверь, ведущую в зал.

— Раньше она никогда не приходила на дневные сеансы. Я надеялся, что только вечерами, надеялся… Боже праведный, это же детский фильм! Что же она делает со мной?..

Алек открыл рот, не зная еще, что хочет сказать — наверное, что-нибудь о девушке, — но вместо этого изо рта его вырвались другие слова:

— Фильм совсем не детский.

Мужчина посмотрел на него со сдержанным негодованием:

— Разумеется, детский. Это же Уолт Дисней.

Алек смерил его задумчивым взглядом, потом спросил:

— Вы, должно быть, Гарри Парселлс?

— Да. Откуда ты знаешь?

— Догадался, — ответил Алек. — Спасибо за колу.

Следуя за Гарри Парселлсом, Алек обогнул торговый прилавок, вошел в дверь и оказался перед лестничным пролетом, ведущим куда-то вверх. Гарри открыл еще одну дверь и провел Алека в маленький кабинет, заставленный мебелью. На полу стояли стопки металлических коробок с пленками. Все стены сплошным ковром покрывали блеклые афиши, местами налезающие одна на другую: «Город мальчиков»[110], «Дэвид Копперфилд»[111], «Унесенные ветром».

— Мне очень жаль, что она напугала тебя, — сказал Гарри, рухнув в кресло позади письменного стола. — Ты точно в порядке? Выглядишь, честно говоря, неважно.

— Кто она такая?

— У нее в мозгу что-то взорвалось, — ответил Гарри и приставил к левому виску палец, словно дуло пистолета. — Четыре года назад. На «Волшебнике страны Оз». На премьере. Это ужасно. Она все время приходила сюда. Была моим самым постоянным клиентом. Мы разговаривали с ней, подшучивали друг над другом… — Он смолк, растерянный и огорченный, потом сжал свои пухлые ладони, положил их на стол перед собой и закончил: — А теперь она пытается меня разорить.

— Вы видели ее, — сказал Алек.

Это был не вопрос.

Гарри кивнул.

— Через несколько месяцев после того, как она умерла. Она тогда сказала мне, что я не на своем месте. Не знаю, почему она хочет заставить меня покинуть «Роузбад», ведь при жизни мы с ней отлично ладили. Она и тебе сказала, чтобы ты уходил?

— Зачем она здесь? — вместо ответа спросил Алек.

Голос его оставался по-прежнему хриплым, а вопрос прозвучал странно.

Гарри воззрился на него сквозь толстые стекла очков с выражением полного непонимания. Потом он покачал головой и ответил:

— Она несчастна. Она умерла, так и не досмотрев «Волшебника страны Оз», и никак не может забыть об этом. Я понимаю. Это хороший фильм. Я бы тоже чувствовал себя обделенным.

— Эй! — крикнул кто-то в фойе. — Есть кто-нибудь?

— Сейчас иду! — отозвался Гарри. Со страдальческим видом он пояснил Алеку: — Девушка, что работала у меня продавщицей, вчера сказала, что уходит. И не предупредила заранее.

— Из-за привидения?

— Господи, нет! Просто однажды один из ее накладных ногтей попал в попкорн, и я запретил ей носить их. Кому понравится найти в своем попкорне ноготь? А она сказала, что в кино приходит много ее знакомых парней, и если ей нельзя носить накладные ногти, то она отказывается работать. Так что теперь я все делаю сам, — Гарри говорил это, уже выходя из-за стола. В одной руке он держал газетную вырезку. Он протянул ее юноше: — Почитай, тебе все станет понятно. — Потом он посмотрел на Алека странным взглядом — не то чтобы с угрозой, но с неким предостережением: — Только не вздумай сбежать! Нам еще надо кое-что обсудить.

Гарри вышел, а Алек еще некоторое время раздумывал, что означал его непонятный взгляд. Потом он вспомнил про газетную вырезку. Там оказался некролог — ее некролог. Бумага была мятой, края истерлись, чернила выцвели. Похоже, эту вырезку частенько брали в руки и перечитывали. Девушку звали Имоджен Гилкрист, умерла она в девятнадцать лет, работала в магазине канцелярских товаров. Ее родители Кольм и Мэри, а также другие члены семьи рассказывали о ее веселом смехе и заразительном чувстве юмора. О том, как сильно она любила кино. Она могла назвать каждого из актеров, снимавшихся в любой виденной ею картине, — это стало игрой среди ее друзей. Она знала даже тех, что произносили одну фразу за целый фильм. В старших классах ее выбрали президентом театрального клуба, она играла почти во всех пьесах, делала декорации, управлялась с освещением сцены. «Я всегда верил, что из нее получится настоящая кинозвезда, — говорил ее преподаватель актерского мастерства. — С таким смехом и такой внешностью достаточно было бы навести на нее камеру, и она сразу стала бы знаменитой».

Алек закончил читать и оглянулся вокруг. Гарри еще не возвратился. Тогда юноша снова перечитал некролог. Потер между большим и указательным пальцами уголок газетной бумаги. От несправедливости такой смерти у него перехватило дыхание, глаза вдруг защипало. Недоверчиво прислушиваясь к себе, Алек понял: как это ни смешно, он вот-вот заплачет. Страшно осознавать, что живешь в мире, где девятнадцатилетняя девушка, полная жизни и веселья, может погибнуть вот так, без причины. Сильное чувство, охватившее его, было не совсем оправдано — ведь он не знал Имоджен при жизни. Но все стало на свои места, едва он вспомнил Рэя, письмо Трумэна и слова «храбро сражался», «защищал свободу», «Америка гордится им».