Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!» - Рудольф Риббентроп

На вершине рейха находился исторический феномен. Однако он так и не шагнул от исключительного пропагандиста своих видений к организующему, интегрирующему и мотивирующему государственному деятелю, который должен был в суровой внешнеполитической реальности, не гнушаясь необходимой систематической работой над деталями, направить все психические, духовные и материальные силы народа на одну цель, а именно достижение консолидированного и безопасного положения в центре Европы.

Разве нужно ему было схватываться со всеми и каждым по идеологическим вопросам, вместо того чтобы сосредоточить все антибольшевистские силы на одной цели, то есть на отражении марксизма-большевизма? На этот вопрос следует ответить отрицательно. Гитлер не смог интегрировать все антибольшевистские силы, завоевав их в качестве своих «сподвижников». Конечно, среди них было много «людей вчерашнего дня», как их назвал Рейхенау, твердолобых реакционеров, не понимавших того, что гитлеровское «народное сообщество» являлось для них меньшим злом, чем большевистский захват власти, при котором их — как можно было убедиться, — но также и многих других с гарантией повесили бы «на фонаре». Так называемые консерваторы, без сомнения, часто не понимали своего времени и возложили на себя большую вину. Характерным для мотива так называемого «сопротивления» является высказывание Гальдера:

«Я вправе напомнить о том, что происхождение феномена, называемого нами сопротивлением, необходимо вести от консервативных убеждений офицерского корпуса» (…)[428].

Позволительно сперва спросить: сопротивление против чего, кого и где? Можно с полным правом констатировать, что в случае нападения на Советский Союз — ошибки Гитлера, стоившей проигрыша войны, генералы, в первую очередь сам Гальдер как шеф Генерального штаба, не оказали никакого сопротивления.

В двух важных военных вопросах Гитлер оказался прав вопреки мнению большинства специалистов. Он настоял на создании самостоятельно оперирующих крупных моторизованных соединений и принял наперекор ОКХ (Верховное командование сухопутных войск) «план Манштейна», приведший к сенсационному успеху на Западе. В этой связи взгляд на кадровую политику Гитлера. Хотя в заслугу Гитлеру можно поставить то, что он, в отличие от командования сухопутных войск, с первого взгляда уловил элемент неожиданности в «плане Манштейна», все же кажется непонятным, почему он сразу не «сохранил» для себя автора «Удара серпа», приблизив того — в какой угодно должности — к себе. Он позволил, чтобы Манштейну в то время, как осуществлялся его план, пришлось заниматься на родине переформированием армейского корпуса (насколько мне известно, даже не моторизованного, а на конной тяге). Укажу на заявление Гитлера в феврале 1945 года в бункере, сделанное мне и отцу, что «Манштейн лучше всего может работать с армиями». Не распознал ли Гитлер интуитивно стратегические способности Манштейна и не опасался ли приблизить к себе «конкурента»? Почему Гитлер впоследствии не сделал Манштейна «главнокомандующим Ост» русского театра войны? Во время Первой мировой войны эту позицию занимала пара Гинденбург / Людендорф, вошедшая в военную историю под аббревиатурой «Обер-Ост» (сокращение от Oberbefehlshaber (главнокомандующий) + Ost (Восток). Это решение гарантировало единую и относительно «приближенную к фронту» оценку ситуации и планирование соответственно координированных действий. Боялся ли Гитлер, что «главнокомандующий Ост» может заставить его принимать нежелательные для него решения? Вполне реальное предположение ввиду отсутствия доверия между Гитлером и генералитетом в целом.

Требуется задать вопрос: достаточно ли Гитлер занимался лично со своими военачальниками, чтобы расположить их к новым возможностям, которые, по его мнению — и он, как оказалось, был совершенно прав, — открывались для оперативно задействованных бронетанковых соединений? Нашел ли он время и приложил ли усилия к тому, чтобы хорошо узнать своих «людей», то есть свой генералитет, их квалификацию и убеждения, и испытать их, то есть дать им высказаться, с другой стороны, также и мотивировать их и приобщить их к внешнеполитическим размышлениям и нуждам?

Было бы важно разъяснить им безальтернативность его политики, именно потому, что он — Гитлер — не мог дожидаться, пока будет завершено вооружение. Разве он убедил большинство своих военачальников в том, что был вынужден пойти рискованным путем, чтобы, избежав войны, создать готовый к обороне центральноевропейский блок, который был бы в состоянии утвердиться между мировыми державами, США и Советской Россией? Попытался ли великий демагог поставить себя на место этих ультраконсервативных офицеров, частично их вполне можно назвать «реакционными» в тогдашнем смысле этого слова, и настроиться на их ментальность, чтобы убедить и завоевать их или расстаться с неисправимыми? Кейтель утверждает в своих мемуарах, что Гитлер в марте 1941 года закончил свою речь перед командующими предусмотренными для российской кампании словами: «Я не добиваюсь того, чтобы генералы понимали меня, однако я требую, чтобы они повиновались моим приказам!»[429] Если слова были на самом деле произнесены в такой формулировке, то они бросают роковой свет на отношение Верховного главнокомандующего к своему генералитету. О «мотивации» ввиду кампании, в отношении которой Гитлер считал, что если она не удастся, все будет «так или иначе потеряно», не может идти и речи, не говоря уже о доверительных отношениях!

Государственный деятель должен учитывать консервативную позицию определенных социальных групп, если он не хочет обойтись без сотрудничества этих групп. Сталин мог позволить себе с одного раза отрубить головы Красной Армии. Он сделал это в буквальном смысле слова. Гитлер, однако, в своем затруднительном положении не мог себе позволить даже отстранить их in corpore (всех вместе) от дел. Хотя Гитлер верно понимал, «что круги, в которых я нуждаюсь для вооружения, не присоединились ко мне во время борьбы», как он якобы однажды сказал госпоже фон Белов, теперь, после того, как он стал всемогущим «фюрером» рейха, он должен был сделать все, чтобы завоевать их, тем более что он оставил их на их традиционных руководящих должностях в армии и администрации, — ввиду внешнеполитически обусловленного цейтнота даже вынужден был оставить. Так или иначе, надо было избегать всего, что могло бы привести к еще большему отчуждению этих кругов. Визионеры и пророки, однако, видят повсюду лишь «друзей» или «врагов» своих убеждений. Это, должно быть, относилось также и к Гитлеру и, следовательно, затруднило или вообще воспрепятствовало созданию основы доверия с теми кругами, которые в идеологическом плане не являлись его «сподвижниками». Не зря в кругах, находившихся в оппозиции к режиму, говорили о «внутренней эмиграции в армию». Отсюда очевидна установка части высшего офицерского состава по отношению к режиму. Непоследовательность, выразившаяся в принципиальном исключении надзора над вооруженными силами, с одной стороны, показывает наивность, с другой стороны, положительную оценку офицерского корпуса Гитлером, который не мог представить себе заговор с потенциальным противником в той форме, в какой он на самом деле практиковался позднее. Это запрещение мер наблюдения означало, что предательские происки, в которые абвер и начальник штаба армии были вовлечены с 1938 года, не могли быть предотвращены. Они стали известны руководству рейха лишь из материалов следствия после покушения 20 июля 1944 года. Они привели, в частности, к казни Канариса и Остера. О том, что произошло в этой связи до и во время войны, можно лишь строить догадки, поскольку далеко не все было за прошедшее время опубликовано. Достаточно вспомнить лишь заместителя Канариса генерала Остера, в 1940 году безустанно сообщавшего планируемые даты наступления голландскому военному атташе Засу и тем самым expressis verbis (явно) принимавшего в расчет высокие немецкие потери. По сей день окончательно не разоблачен «Вертер»[430]; через него, очевидно, все немецкое военное планирование во время войны с Россией попадало в руки советского Верховного командования.