Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн

Затем Лифарь уехал в Париж, а Дягилев присоединился к Долину и Кохно в Монте-Карло. Долин познакомился с двумя лесбиянками, и Дягилев обвинил его в связи с одной из них. В июне 1925 г. Долин был вынужден со слезами уйти. Вообще Дягилев нередко обрывал дружбу ссорой даже с очень близкими и старинными друзьями, с некоторыми — навсегда. Рассорился со Стравинским. Смертельно обидел Бакста. Разорвал отношения с Равелем.

В Париже Лифарю по настоянию Дягилева сделали пластическую операцию носа — стал с легкой горбинкой, но Дягилев сказал, что раньше было лучше. Теперь Лифарь жил повсюду вместе с Дягилевым. Любовь Сергея Павловича к Сереже была всесокрушающей. «Казалось, что мир был создан для нас, и только для нас, — мой «Котушка», мой громадный и нежный «Котушка»… восклицал: «Сережа, ты рожден для меня, для нашей встречи!» И я действительно всеми своими помыслами принадлежал ему» (Там же, 74).

Если Лифарь грустил, необъятный Дягилев в ночной сорочке начинал танцевать для него, делал «турчики и пируэтики», имитировал балерин «на пальчиках». Лифарь хохотал и приходил в хорошее настроение.

В первые год-два, однако, умилительные «турчики с пируэтиками» перемежались с ужасными сценами ревности. Когда оба друга гостили на вилле д’Эсте у графини Демидовой, хозяйка пригласила Лифаря прокатиться на лодке по озеру (Дягилев смертельно боялся воды). Вернувшись, они обнаружили, что рассерженный Дягилев уехал. Лифарь с трудом догнал его в Милане, прибыв через 10 минут после него. На вилле Кшесинской — аналогичная история. Он сказал Лифарю: «Что-то вы очень развеселились, молодой человек!» — и повел его домой. Ревновал даже к Карсавиной, своей давней подруге. После выступления Лифаря Карсавина подарила ему букет роз. Он поставил их у себя и пошел проводить Карсавину на ужин. Вернувшись, обнаружил розы выкинутыми в окно на двор, а Дягилева застал кричащим: «Я не допущу, чтобы из моего театра устраивали вертеп и выгоню в шею всех этих…, которые вешаются на шею моим танцорам!» Лифарь звал его «Отеллушкой». Кохно было весьма трудно жить рядом с этой парой и выносить их раздоры.

Лифарь же мечтал о единении душ, об обмене мечтами. Но он стал замечать, что Сергей Павлович хочет знать все о мечтах подопечного, о своих же весьма молчалив. Что он больше заинтересован в элегантности одежд юноши, чем в его духовном развитии. Что его тяга к физической красоте сильнее, чем романтическая любовь. Язвительные знакомые поговаривали, что Лифарь у Дягилева вроде любимого попугая на плече, которого можно гладить и пестовать легкими поцелуями.

В танце Лифарь не стал вторым Нижинским, но он был несомненно звездой, новым премьером. Художник Сомов пишет сестре в Россию об изменениях в труппе Дягилева: «На первом плане великолепный, талантливый Сергей Лифарь, очень юный, маленький, сложенный, как греческий сатир, с симпатичной обезьяней мордочкой. Он произвел сенсацию в публике» (КАС 1979: 279). А в роли советника и наперсника он не мог тягаться с Кохно, которого он возненавидел (отказался выпить с ним на ты). Ему пришлось смириться со вторым местом, рядом с Кохно. Кохно имел теперь большое влияние на Дягилева. Дягилев принимал не только его либретто, но и слушал его советы по декорациям, хореографии, даже музыке. Сценарии почти всех балетов 20-х годов писал для Дягилева Кохно. Лифарь, однако, рос чрезвычайно быстро и впоследствии стал крупнейшим теоретиком балета, написал два десятка книг. Тут старания Дягилева не пропали даром.

Из России приехал Баланчивадзе и был взят хореографом, но Дягилев ему сменил фамилию — тот стал Баланчиным. У Дягилева стало меняться отношение к Советской России. С Прокофьевым они подготовили конструктивистский балет «Стальной скок», но он не имел успеха. Дягилев даже планировал поездку в Советский Союз, но отказался от этой идеи, когда советский посол не гарантировал возвращение его с Кохно.

В 1925 же году Мясин решил вернуться в труппу и был принят, но только как еще один хореограф. Кохно его встретил и провел к Дягилеву. «Как поживаешь?» — приветствовал Мясин старого друга. «Как поживаете!» — поправил его Дягилев. Мясин перешел на вы, но назвал Дягилева без отчества. Дягилев удивленно оглянулся направо-налево и спросил: «Кого это тут называют Сергеем?» Сергеем он был теперь только для Кохно и Лифаря.

10. Последняя любовь и смерть в Венеции

Болезни все больше одолевали Дягилева. Он сильно постарел, терял вес и волочил ноги. Нелеченный диабет проявлялся карбункулами. Дягилев всегда панически боялся болезней и боли — кутался в пледы от сквозняков, закрывался в карете, чтобы не получить заразу от лошадей, не купался. А теперь, когда действительно пришло опасное заболевание, он не верил докторам. Они настаивали, что при диабете необходим инсулин, а его тогда во Франции не было, только в Швейцарии. Дягилев не хотел уезжать. Врачи советовали ему ездить не в Венецию, а на курорт, в Виши. Он не слушался. Ему запретили есть сладкое, белый хлеб, категорически запретили алкоголь, а он по-прежнему ежедневно ел шоколад и пил шампанское.

Игорь Маркевич. 1929 г.

Рисунок Кристиана Берара.

В 1927–28 гг. он снова влюблен. На сей раз его секретарша Александра Трусевич сообщила ему, что у ее русской знакомой сын очень похож на Мясина. Мальчику 16 лет он изучает музыку. В ноябре 1927 г. юноша, Игорь Маркевич, пришел к Дягилеву с ранцем и поведал о своих занятиях. Дягилев почти не слушал, но когда юноша сыграл свои вещи, встрепенулся. Музыка была подражанием Равелю. «Зачем так увлекаться вчерашним днем?» — спросил Дягилев, «Меня не интересует вчерашнее или сегодняшнее, — ответствовал Игорь, — но то, что вечно». Впечатлил. Дягилев всегда лучше ощущал талант, если он заключен в молодой и красивой оболочке, разумеется, мужской. Он так увлекся Иго рем, что бегом спешил в отель, чтобы увидеться с ним. Щедрые подарки сыпались на юного композитора, и тот не мог устоять.

В своей книге «Бытие сегодняшнее и прошлое» Маркевич вспоминает: «Дягилев не был извращенным, скорее сентиментальным. Физическая сторона его любви, которая, конечно, существо вала, была, вероятно, необходима для него».

Когда Дягилев имел свидание с ним в Базеле, он назвал