Чапаев. Мятеж - Дмитрий Андреевич Фурманов

– Что? О чем? Какой доклад?

Голосовали: решили дать высказаться, хотя знали отлично, что нового ему сказать решительно нечего и станет он часа два-три переливать из пустого в порожнее и в конце концов начнет доказывать ошибочность собственного ареста, нашу вину, свою правоту и т. д., и т. д. Мы было, протестовали, но председательствовавший Пацынко – этот теленок в образе человека – вдруг начал поддерживать Джиназакова, склонились еще два-три члена, и доклад качали заслушивать.

Полилась пустая, ненужная болтовня. Джиназаков обостренно ставил все вопросы и, видимо, умышленно подливал масло в огонь – вызывал на резкие реплики и надеялся таким путем хоть что-нибудь выведать, узнать, вызвать кого-нибудь вгорячах на откровенность и услышать то, чего до сих пор о себе и аресте своем не знал. Но почти все присутствовавшие поняли смысл его выступления и сначала молча слушали, а потом резко начали перебивать.

– Я знаю, что тут над моим делом работает целая белогвардейская шайка, – гремел Джиназаков.

– Как шайка? – выкрикнул Кушин.

– Не вы, не вы, – заторопился Джиназаков. – Вы тут даже совсем ни при чем.

Он заискивающе, неприятно заулыбался. Но глаза горели, как уголья, – в них и ненависть, и обида, и жажда мести…

– Но кто же?

– Тут работает одно лицо… Оно стоит у всех за спиной… Оно имеет силу, ему помогают из Ташкента…

– Да кто же, кто? – дергались мы нетерпеливо на местах.

Вдруг – впечатление разорвавшейся бомбы: он назвал мою фамилию… Поднялась суматоха. Заговорили разом несколько голосов. Закричали. Запротестовали.

Собрание скоро пришлось оборвать – до того ли? Все были чрезвычайно взволнованы.

И бесспорно было, что эту мысль он старается всюду распространить, особенно же укрепляет ее в сердце доверчивых мусульманских работников. Вместе с моей фамилией он прихватил и три другие – Альтшуллера, Полееса, Зиновьева, председателя Пишпекского ревкома, которого мы не позволили Джиназакову сместить с должности.

Не могли мы пройти мимо этого неслыханного оскорбления, составили бумагу, послали Ташкенту:

В понедельник 24 мая 1920 г. на заседании Семиреченского обвоепревкома гражданин Джиназаков заявил, что в Семиречье ведется противомусульманская политика, что вся история ревизии особой комиссий Турцика по делам киргиз-беженцев 1916 года создана и раздута определенной группой белогвардейцев и контрреволюционеров, во главе которой стоят (перечислили наши фамилии). Секретарствовал на этом собрании ближайший сотоварищ Джиназакова К. и протокола заседания умышленно не вел, а составил его позже, почему этот протокол и не мог точно передать всего, что на заседании было сказано. Подлинник этого документа хранится в делах уполномоченного реввоенсовета фронта.

Следуют подписи: моя, Кондурушкина, Кушина, Шегабутдинова, Альтшуллера, Полееса.

Чудаку Пацынко тоже предложили было подписаться, но он уже давно струсил, почувствовал, как сложна эта путаница со слежкой, арестами и т. д. и т. д.

– Не помню… Я ничего не помню, – промямлил он. – Говорили что-то про белогвардейцев, это верно… Но я не помню, ничего не помню…

Плюнули, отошли. С того момента он кувыркнулся в наших глазах. Но окончательно показать свое ничтожество ему предстояло еще впереди: во время мятежа он так перетрусил, что не вызывал даже злости, а только кроткое отвращение, – стонал, охал, нагонял на всех панику, опустил беспомощно руки и отдал себя «на волю божию».

Здесь на Джиназакове кончим. Скоро и эти события отошли в тень, – их сменили другие, более яркие и более трагические. Приближалось восстание семиреченской армии, и перед этим фактом джиназаковщина побледнела, пропала, на время о ней даже вовсе забыли. Уже теперь, через годы, стало нам известно, что Джиназаков действительно изменил Советской власти. Он перешел на сторону ферганских басмачей, был одним из виднейших организаторов и вдохновителей этого движения. Не то в бою, не то захваченный в плен – он был расстрелян.

III. Мятеж

В грозной обстановке грянул мятеж.

В Семиречье в те дни – что на вулкане: глухо выли подземные гулы, раскатывались зловещим, жутким рокотом – все ближе, явственней, тревожней. И каждый миг можно было ждать: распахнется вот наотмашь широкий каменный зев, раздастся еще шире накаленная глотка, и вымахнет из нее с воющей бешеной силой расплавленное море, – помчится с присвистом, с гиком огненный ревущий ужас, все сжигая, унося, затопляя на мертвом пути.

Что остановит бешеную лаву? Где сила, что осмелится перегородить ей путь?

Нет этих сил, все пожрет разъяренная стихия, слепым ураганом промчится она по благодатным, цветущим полям, по каменным городам, по богатым, плодами набухшим селам, где звонки игры и сыты табуны, все зальет смертоносными огненными волнами, и вмиг повсюду, где билась жизнь, станет тихо. Жизнь похоронена на дне, а над нею – дальше несутся с ревом все новые, новые бешеные валы и пожирают огненными накатами настигнутую добычу. Никто не угомонит ее чужой, – только сама угомонится буря: когда все пожрано, смыто, убито и выжжено, когда устала грудь великана-вулкана, истощила всю свою богатырскую силу и, ослабленная, сжалась в изможденный комок.

В грозной обстановке грянул мятеж.

Сытое крестьянство проклинало советскую диктатуру, не хотелось голодному центру хлеб отдавать по продразверстке, с проклятием изгоняло, а вгорячах и убивало, продовольственных агентов, издевалось над приказами Советской власти и, до зубов вооруженное, чувствовало себя надежно, в безопасности. А тем более теперь, когда с фронта освободилась эта свойская – семиреченская армия: она штыком и пулей подтвердит любое требование, что выставят мужички!

Туземцы-киргизы притихли. Замерли в тревожном ожидании: ужели близок час новой национальной резни? Теперь – это понимали и сердцем чуяли – как раз ей время, грозный срок. Теперь крестьянство и победоносная его армия не упустят момента и отомстят – ох, отомстят бедою за памятный шестнадцатый год… Недаром то здесь, то там сверкают зловеще эти первые вспышки-сигналы:

«Крестьяне разоружили туземную милицию…»

«Крестьяне угнали киргизский скот…»

Когтистый зверь пробует свою силу, оскаливает хищные зубы, выпускает остро-тонкие перламутровые когти. Когда он почувствует бессилие противника, – кинется диким прыжком и справит веселым задыхающимся ревом победную тризну на костях растерзанной добычи!

У крестьянства – армия, оружие…

У туземцев – нет ничего, только прибавились эти вот десятки тысяч голодных и нищих братьев, что воротились теперь на родину из китайских пустынь. А тут еще джиназаковская комиссия накалила воздух, растравила аппетиты, поставила киргиза на каждого крестьянина, на любого казака, как на злейшего врага.

Молчали тревожно и казацкие станицы, – им памятна, незабываема была суровая полоса восемнадцатого года. Армия казацкая побита – крестьянство главный теперь силач по всему Семиречью. Что он станет делать, силач? Куда ударит своей силой? Не захватит ли станицы казацкие?

Крестьяне, туземцы, казаки – каждый