«Крестоносцы» войны - Стефан Гейм

Первую свою ночь в замке Марианна проспала довольно безмятежно; встала она поздно и честно попыталась войти в роль компаньонки вдовы. Но попытка встретила вежливый отпор; Марианна пожала плечами и отправилась гулять по парку.

Вернулась она уже после полудня. Потихоньку отворила дверь и вошла. В главном холле замка всегда господствовали сумерки и воздух был душный и спертый. На столике в углу стояла ваза с букетом жимолости; Марианна, проходя, остановилась, чтобы оторвать веточку и воткнуть в волосы. Настроение у нее было отличное, и она даже мурлыкала песенку.

Но вдруг мурлыканье оборвалось — полускрытый от глаз, в самом большом и спокойном кресле холла сидел Петтингер.

— Славная песенка, — сказал он. — И голосок тоже славный. Я вас испугал?

Она сунула веточку обратно в вазу.

— Я муж фрау Памелы.

На нем были светло-серые брюки Дейна и свободная, с широкими плечами, домашняя куртка. Он отложил старый журнал, который небрежно перелистывал до этого, встал и сказал:

— Зовите меня Эрих. Я вчера не мог спуститься, чтобы встретить вас. Я болен. Лежал в постели.

— Вы не кажетесь больным. — У нее пересохли губы; она облизнула их быстрым движением.

— У меня день на день не приходится, бывает лучше, бывает хуже, — сказал он.

Она мысленно порадовалась, что Уиллоуби его не видит. Ей положительно начинало тут нравиться, а она знала, что Уиллоуби ни за что не оставил бы ее под одной крышей с сильным, красивым и на вид вполне здоровым мужчиной.

— Надеюсь, вас удобно устроили? — спросил он. — Памела была против вашего приезда, а я считаю, что в этот дом совсем не мешает внести немножко жизни. Вы, я слыхал, были в концентрационном лагере? Вероятно, немало натерпелись. От нас, знаете ли, очень тщательно скрывали все то, что там происходило; только теперь начинаешь узнавать правду. Мне, право, стыдно. Германия, которая так гордилась своей музыкой, своим театром, своими культурными достижениями! Я сам в меру своих скромных возможностей всегда поддерживал искусство. Но теперь это отошло в прошлое. Нет денег, нет и искусства.

Говоря, он не сводил с нее внимательных глаз.

Она чувствовала его взгляд, который как бы зондировал ее; но почему-то ее это не смущало. Перед ней был настоящий барин, мужчина высокой марки, и ей пришлось напомнить себе о том, что она уже больше не мелкая карманная воровка и что ее американские связи сделали ее равной ему, — если только она не даст маху.

— В концлагере приятного было мало, — сказала она.

— Памела рассказывала мне, что вас подвергали ужасным мучениям. Ледяная ванна, кажется?

Несмотря на сумерки, она разглядела огонек в его глазах. Сердце у нее сильно забилось.

— Да, меня держали в ледяной воде, — сказала она. — Совсем голую.

— Не может быть! — воскликнул он. — Вы мне об этом еще расскажете, когда мы с вами познакомимся поближе. Вы были коммунисткой?

— Что вы, что вы! — От испуга она даже скосила глаза. Если Ринтелены сочтут ее коммунисткой и об этом узнает Уиллоуби, — прощай, замок, прощайте, новые платья, прощай все!

Петтингер облегченно перевел дух. По-видимому, она не лгала. Раз она не коммунистка, — а в этом он, собственно, с первого взгляда усомнился, — пусть себе будет чем угодно.

— Присядьте!

Она мгновенно повиновалась.

— Но если так, к чему же эта ледяная ванна и все прочее?

Ей не пришло в голову ничего нового.

— Должно быть кто-то распорядился не уродовать мое тело. И оно не изуродовано.

Он окинул взглядом ее ноги, ее плечи, сравнивая их упругость с дебелой рыхлостью Памелы.

— Вам посчастливилось!

— Не правда ли? — Ей захотелось призывно улыбнуться ему. Ей продолжает везти. То, что подействовало на Иетса, на Люмиса, на Уиллоуби, видимо, действует и на этого человека. Совершенно ясно, что его уже тянет к ней. Но улыбка не получалась; почему-то она вдруг утратила свою уверенность, то чувство безопасности, которое давало ей положение приспешницы победителей. Его домашний костюм, его легкий непринужденный разговор — все в нем было гладко, ровно — и тем не менее рождало тревогу. В его расспросах ей словно чудился твердый, тычущий палец. Она — коммунистка! Этого еще не хватало!

Он снова взял в руки журнал. Она увидела, как он свернул его в тугую трубку и, взмахнув рукой, принялся сечь им воздух. Это напоминало кнут или дубинку — привычное движение, и оно словно приковало ее взгляд.

Она задрожала. На миг ей вдруг захотелось убежать отсюда, вернуться в Креммен, к Уиллоуби… Но он уже опять заговорил с той легкой непринужденностью, которая как будто привораживала ее.

— Так скажите же, Марианна, за что все-таки вас арестовали?

— За фамилию, — сказала она слабеньким голоском. — Зекендорфы были замешаны в мюнхенском студенческом протесте. Я в это время тоже была в Мюнхене. Полиция меня и схватила…

— Какая глупость! — сказал он ласково. — А вы даже и не родня предателям?

Она молчала.

— Да или нет? — Он положил руку на ее локоны. Пальцы сдавили ей затылок.

— Не надо! — прошептала она.

— Да или нет? — Затылок был точно в тисках.

От боли становилось страшно и в то же время хотелось броситься к его ногам.

— Нет, не родня.

Тиски разжались, и вместо них она почувствовала ласковое поглаживание. Вся обмякнув, она услышала его голос:

— Ничего, Марианна, все будет хорошо, — и потом свой: — Да, Эрих.

Ночью он вошел к ней в комнату. Он запер за собой дверь и уселся на кровать. Она подтянула одеяло к самому подбородку.

Немного спустя они услышали шаги в коридоре. Босые ноги шлепали взад и вперед мимо двери. Потом удалились.

— Это Памела, — сказал он. — Терпеть не могу женщин-собственниц. Не вздумай меня когда-нибудь ревновать.

— Не буду, — сказала она и, помолчав, прибавила: — Памела меня теперь возненавидит.

— Она тебя и так ненавидит. Женская интуиция. Но ты не бойся. Твой американский подполковник не даст тебя в обиду; и я тоже с тобой.

Он взял ее за руку.

— Придется мне здесь остаться, — засмеялся он. — Она всю ночь будет сторожить. — Потом он вернулся к начатому разговору. — Да, интуиция. Я лично не претендую на интуицию. Но я не американец. Так что со мной ты лучше не пытайся ломать комедию. Ты просто славная девушка, которая начала жизнь не так, как полагается. Подробности меня не интересуют. Но не становись передо мной в позу мученицы. Ледяная ванна! Я не возражаю, к американцам можешь подлаживаться сколько тебе вздумается. Это мы все должны, каждый по-своему. Может быть, в свое время я даже попрошу тебя оказать мне кое-какие маленькие услуги.

Вместо ответа она только теснее прижалась к нему.

Завтрак вылился в довольно неприятную процедуру. Памела почти не прикасалась к еде. Она упорно гремела ложечкой в своей чашке, зная, что это раздражает остальных.

Остальные в свою очередь раздражали ее. Вдова отправляла в рот пышку за пышкой и жаловалась, что яйцо недоварено.

— Две с половиной минуты, — чирикала она. — Кажется, чего проще — только посмотреть на часы. Но они и этого не могут. Или, вернее, не хотят. А яйца теперь так трудно доставать. — Затем она переменила объект и взялась за Памелу: что с ней, у нее вид такой, будто она не выспалась. — И не мешало бы одеться к завтраку, — сказала она. — Тем более что у нас гости.

— Гости! — повторила Памела. — Эти гости уже, кажется, живут с нами.

Марианна подняла глаза, но промолчала. Она скромно доела яйцо и подобрала крошки с тарелки, любуясь разрисовкой саксонского фарфора. Затем она глотнула кофе и поспешно отставила чашку.

— Хотите, я достану у американцев настоящего кофе в зернах? — любезно предложила она.

Памела пронзила ее взглядом:

— Не утруждайте себя!

— Но у них сколько угодно. Почему им не поделиться с нами?

Памела задышала чаще.

— Мы, слава Богу, еще сохранили свою гордость!

— Вот тебе сахару за твою гордость, — сказал Петтингер, пододвигая к ней сахарницу.

Памела издала глухой стон. Потом она с шумом толкнула свой стул и вышла из столовой, путаясь в подоле ночной сорочки, видневшейся из-под халата.

Спустя некоторое время она пришла к Петтингеру, в его комнату. Она не сомневалась, что у него уже заготовлена для нее правдоподобная версия, но твердо решила не поддаваться. Она не намерена делить его с кем-то еще, тем более с американской потаскухой.

При виде лица Памелы, искаженного, отекшего, почти трагического после бессонной ночи, он сразу понял, что нужно переломить ее решимость. Для начала он подверг ее унижению, заставив признаться, что она весь дом обегала, разыскивая его; что она подслушивала у дверей Марианны; что она стояла на страже у его дверей, приложив ухо к щели, сгорая от ярости и обиды.

— Так почему же ты не постучалась, Памела? Почему не окликнула меня? Почему не вошла?