Брат мой, враг мой - Митчел Уилсон

«Нет, нет, это не так!» – отчаянно твердил про себя Дуг. Нет, что бы он ни делал, у него всегда была определенная цель. Ведь удавалось же ему удовлетворить свою вечную жажду приобщиться к чему-то новому, выдающемуся, единственному в своем роде. Он не только накапливал деньги. Он создавал компании ради чужого творчества, на которое не способен сам. Одна Марго понимала, что в нем есть такой талант, и он связал свою жизнь с нею, чтобы она повторяла ему это снова и снова, чтобы находить подтверждение этому при каждом взгляде на неё. Ему до того не хватало Марго, что он заплакал; так он и заснул со слезами на лице.

Утром тоска по Марго перешла в ощущение томительной пустоты – словно эта пустота образовалась у него в сердце. Но горе его граничило с гневом: почему он должен быть лишен того, что так необходимо ему в жизни? Кто может дать ему это? Братья Марго? Их подчеркнутое нежелание проявить хоть какую-нибудь признательность за то, что он готов был им дать, приводило его в бешенство. При Марго он сделал бы для них всё что угодно, и даже теперь, когда её нет, он охотно выполнил бы свои обязательства. Но сейчас он с наслаждением послал бы их ко всем чертям, вышвырнул бы из своей жизни, растоптал бы, как всех тех, кого избирал за талант и кто почему-либо вызывал его гнев. Но прежде его воодушевляла радостная уверенность в себе; теперь она исчезла, оставив лишь горькую опустошенность.

Марго была первой женщиной, которая что-то внесла в его жизнь. До встречи с нею женщины вызывали в нем лишь чувство азарта, вскоре уступавшее место презрению, ибо победа давалась слишком легко: надо было лишь заплатить, причем не обязательно деньгами – мало ли что он мог сделать благодаря влиянию, которое создали ему деньги, а стоимость купленной победы он вычислял уже сам. Но если Марго была совершенно равнодушна к любым благам, ко всему, кроме него самого, разве не может найтись ещё одна такая женщина? Он быстро перебрал в уме всех знакомых женщин; некоторые могли бы, пожалуй, заинтересовать его, но вызывали в нем страх: а вдруг он окажется несостоятельным как мужчина? Ведь со времени смерти Марго его не тянуло к женщинам. Нет, ему нужна такая, с которой можно было бы не думать об этом, которая просто понимала бы его, согревала бы своим теплом и служила как бы зеркалом, в котором он видел бы себя таким, каким ему хотелось быть.

Повинуясь внезапному порыву, он позвонил жене своего шурина, женщине, которую, в сущности, едва знал. Завтрак с нею закончился для Дуга полным крахом, и он ушел ещё более подавленный, чем прежде.

Ему казалось, что он потерял какую-то опору и его шатает из стороны в сторону, как пьяного; он сидел в тишине своей огромной пустой гостиной, обхватив голову руками, закрыв глаза, и кричал про себя: «Стань человеком! Действуй!», стараясь пересилить и заглушить назойливый голос, с издевкой твердивший: «Ты только щепка на волнах прибоя»

Прибой… нескончаемые зеленые волны катятся к берегу, вздымаются вверх, обрушиваются белой пеной, которая с шипением откатывается назад, а над ней неуклонно движутся и плещут новые волны, снова вздымаются и снова рушатся, вверх-вниз, вверх-вниз, вверх…

Дуг резко поднял голову. Поток сумбурных мыслей сразу замер, как звуки настраиваемого оркестра от взмаха дирижерской палочки; грызущий страх мгновенно исчез – новая мысль заставила его вздрогнуть, как от внезапного толчка. Дугом овладело такое волнение, что он еле дышал. Он нажил состояние, пользуясь взлетом биржевого курса, – он наживет в десять раз больше сейчас, когда курс рухнул вниз! Дуг взглянул на циферблат – три часа ночи. Он еле дождался утра.

Дэви неподвижно сидел за столом в лаборатории, сосредоточенно уставясь на пустую стену, не смея ни шевельнуться, ни подумать о чём-то постороннем, ни прислушаться к вою ветра и грохоту грузовиков во дворе из страха отвлечься и упустить внезапное откровение, которого он ждал с минуты на минуту. Он инстинктивно чувствовал, что проблема будет разрешена сразу, в один миг.

Всё утро в мозгу его мелькали какие-то неясные идеи. Из густого тумана на него мчались призрачные всадники; что-то крикнув, они проносились мимо и, прежде чем он успевал рассмотреть их и разобрать брошенные на скаку слова, исчезали из виду, а он опять изнемогал от волнения и тревожного ожидания.

Он был совсем один. За последние две недели Кен лишь забегал на минутку, входил в лабораторию веселым, беззаботным шагом и тут же исчезал, взглянув на Дэви блестящими глазами и рассеянно насвистывая какую-то песенку, в которой не было мелодии, а был лишь ритм; это могло означать только одно: у Кена появилась девушка.

Две недели назад, когда Кен позвонил рано утром и сказал, что не придет сегодня в лабораторию, Дэви мгновенно понял, что он сейчас лежит в постели с девушкой, либо его постель ещё хранит тепло женского тела, а девушка лишь минуту назад убежала к родителям, к мужу или просто чтобы соблюсти приличия и, наспех чмокнув его на прощание, пылко пообещала вернуться при первой возможности.

Дэви понял это, но между ним и Кеном всегда существовал молчаливый уговор не выдавать ни друг друга, ни своих девушек. Считалось, что Дэви ничего не знает, если только Кен не находил нужным сказать ему правду; поэтому Дэви, уже обо всем догадавшись, спросил:

– В чём дело? Ты нездоров?

– Немножко переутомился, малыш, вот и всё, – небрежно отвечал Кен с той обаятельной искренностью, которая даже самую явную ложь делала правдоподобной. – Может, если я поброжу немножко и потолкую сам с собой, мне и подвернется какая-нибудь идея. А ты ещё ни на что не набрел?

– Нет, – сказал Дэви. – Пока нет. Только ты, пожалуйста, не пропадай.

– Ни в коем случае! – горячо заверил его Кен, однако Дэви не сомневался, что Кен, разговаривая с ним, не выпускает из объятий девушку.

– Я позвоню тебе в полдень. Может, позавтракаем вместе.

Но, как Дэви и предполагал, в полдень Кен позвонил и сказал, что он всё ещё ни к чему не пришел, и хоть в голосе его слышалось огорчение, он как бы молил оставить его в покое, и Дэви не настаивал на встрече. Кен мог напрягать мозг и предаваться отчаянию лишь до известного предела, а потом внезапно сбрасывал с себя тяжкий груз и, пробормотав: «А, к черту!», устремлялся прочь, ухватив под руку любую девчонку, которой стоило только улыбнуться ему. Через минуту он уже влюблялся в неё с таким же самозабвенным пылом, с каким, без всякой, впрочем, пользы, бился над разрешением проблемы. Он должен был всё время видеть её, чувствовать рядом, ласкать и ласкать, словно хотел, чтобы неутомимое тело послужило примером ослабевшему мозгу. Потом, когда он и девушка доходили до полного изнеможения, уже не соображали, чье обнаженное тело они чувствуют под рукой, свое или чужое, Кена охватывала умиротворенная нежность и он вдруг начинал понимать, что его мозг, о существовании которого он из злости старался забыть, всё это время ни на минуту не переставал работать. Девушка, лежавшая в его объятиях, замечала, что несмотря на всю её нежность он становился невнимательным и рассеянным, и тогда ничего уже нельзя было поделать: он постепенно освобождался и от неё и от безумных обещаний, которые надавал, желая лишь одного – поскорее вернуться к работе.

Год за годом происходило одно и то же; единственной девушкой, которая не пожелала подчиниться установленному Кеном порядку, была Вики. Кто его нынешняя девушка, Дэви не знал, да, впрочем, всю эту последнюю неделю ему было совсем не до того. С таким же безразличием он отнесся и к ссоре Кена с Дутом. Последнее время каждый из них отгородился от остальных непроницаемыми стенами своих забот: Кен был поглощен пока ещё не известной девушкой; Дуг – биржей; Дэви – решением главной проблемы, которая держала его сейчас в напряженном ожидании.

И хотя Дэви просидел так долгие годы, догадка осенила его столь внезапно, что он сначала даже растерялся.

Потом он лихорадочно бросился записывать уравнения, торопливо, порою совсем неразборчиво, – он не хотел принимать на веру результаты сложной работы мысли, происходившей где-то в его подсознании, без наглядных и точных доказательств. Меньше чем за пять минут он исписал теоретическими выводами семь страниц и наконец нашел простую и убедительную формулу, указывавшую на то, какие изменения необходимо сделать в конструкции фотоэлектрической сетки в трубке. Но даже этому он отказывался верить, словно его неразборчивые каракули были следствием недостаточно четкой мысли. Пальцы его слегка дрожали; сделав почти физическое усилие, он с педантичным упорством учителя, показывающего приемы письма нестерпимо тупому ученику, постарался писать как можно четче. Снова тот же ответ, обещающий фантастический успех. Дэви глядел на бумагу, и по лицу его медленно расползалась мальчишеская улыбка. Его усталое тело сразу обмякло, он откинулся на спинку стула и уронил руки; карандаш выпал из его пальцев и покатился по полу.