Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

Мать и сестра останутся у него на ночь. Отец в конце концов ушел, чувствуя себя самым бесполезным человеком на свете.

Но у клиники Гамзу ждал Тоник, который проводил его до дому, пригласил к себе, позаботился о нем по-своему, неназойливо. С Тоником никогда не было тяжело; он чувствовал, когда можно заговорить, когда остановиться, о чем следует промолчать. Он осиротел в детстве и, как большинство людей, выросших без родителей, питал слабость к родственному участию и был очень привязан к семье Гамзы. Особенно он полюбил Неллу, еще в Горьком. Она казалась ему такой нежной, чуткой, осмотрительной, полной противоположностью тому, что болтают в анекдотах о тещах. И старого льва Гамзу он уважал и сейчас очень его жалел, не показывая, однако, своих чувств.

Где бы ни жил Тоник, он немедленно превращал любую комнату в мастерскую. И здесь случилось то же самое. В комнате стоял самый обыкновенный канцелярский письменный стол, оставшийся после старой нехлебской владелицы, и только модель самолета указывала на то, что это стол инженера. (Карандаши Тоник запирал от сына.) Но когда он выдвинул ящики, чтобы достать собственного изделия консервный нож и открыть банку, средний ящик письменного стола, где прежняя его хозяйка хранила свои зеленые и черные разлинованные бухгалтерские книги, поддался с трудом: внутри что-то загромыхало — ящик был полон винтов, напильников, французских ключей и бог весть какого инструмента и металлических деталей, в которых адвокат ничего не понимал. Тоник, не удовлетворяясь своей конструкторской работой на заводе, мастерил дома собственными руками всевозможные забавные вещички. Он отдыхал за этим, как другой отдыхает за веселой книгой. В эти дни он щеголял чеканными монограммами. Еленка уже получила одну, Нелла тоже, третья готовилась для Барборки.

— Она тебя любит за то, что ты ей все чинишь.

— Я ее тоже. Хорошая женщина. Особенно я ценю, что она приняла меня в семью как родного. Я ведь знаю, что для нее это было не так-то просто.

Они разговаривали, чтобы не молчать, а между тем оба думали только об одном. Елена пообещала, что, если что-нибудь изменится — к лучшему или худшему, — она позвонит по телефону до полуночи. Аппарат был у нее в приемной, и они не могли пропустить звонок.

— Как Митя? — вспомнил Гамза.

— Спит, как сурок. Барборка легла с ним в комнате вместо Елены.

— Мы разогнали всю твою семью, — горько заметил Гамза.

Это ничего. Тоник погасил яркий свет, зажег маленькую лампочку. Он положил перед ней белый лоскуточек, и на столике сразу стало светлее. Он открыл консервы, вынул печенье и сварил в комнате черный кофе. Все это, разумеется, пустяки, но они создавали иллюзию домашнего уюта. Как, вероятно, страшно было в пустой квартире напротив — у Гамзы! Тоник всю свою юность провел у чужих людей, а бездомные особенно любят уют. Где бы Тоник ни жил — а он изъездил, по крайней мере, полмира, — он всюду устраивал у себя мастерскую, всюду импровизировал домашний уют, хотя бы с помощью любимых открыток, приколотых кнопками к шкафу или спинке кровати в меблированной комнате, и всевозможных, собственноручно сделанных безделушек. Он столярничал и слесарничал, не чурался ремесла электромонтера, умел истопить печь, постелить постель, сварить обед, выстирать белье — все, как студенты в общежитии или художники в ателье.

— Скажи, — спросил Гамза в полумраке, — ты когда-нибудь думал о самоубийстве?

— Я? — удивился Тоник. Здоровяк с бритой головой вдруг стал удивительно похож на растерявшегося школьника. — Нет, что-то не припомню. Никогда времени на это не было. И кроме того, я недостаточно подкован в философии, — добавил он, словно в оправдание.

— Какая там философия — своеволие! — заволновался Гамза и принялся беспокойно ходить по комнате. — Когда травится женщина — еще понятно. На то она и глупая женщина. Но мужчина!

— Почему же вы думаете, что он сделал это умышленно? — возразил Тоник (хотя тоже был убежден в этом). — Это, скорее, произошло по неосторожности.

— А, — отозвался Гамза, с презрением отвергая все утешения, и махнул рукой, словно перечеркивая этот разговор. Он остановился перед моделью самолета.

— Вооружаемся?

— Вооружаемся, — подтвердил Тоник. — Акции заводов Шкоды повышаются. Казмар переходит на противогазы и парашютный шелк, слыхал? Как ты на это смотришь? По-твоему, война будет?

— Если Франция и Англия по-прежнему будут галантны с этими гангстерами… — сказал Гамза, пожимая плечами. — Политика уступок — самый неудачный способ! Более мудрый уступает, а нахал все прибирает к рукам. Ну, а Лига наций, этот труп, палец о палец не ударит. Разумеется, ось — это защита от большевизма, и под этой вывеской можно позволить себе любую выходку. Пожалуйста, вот тебе Абиссиния, Рейнская область, Испания…

— Республиканцы сражаются блестяще, — замечает Тоник.

— Сражаются. Люди там за идею гибнут, — с горечью произносит Гамза, возвращаясь в круг своих мучительных мыслей, — а здесь здоровый молодой человек ни с того ни с сего…

Послышался телефонный звонок, Гамза бросился к аппарату. Он слушал, его мрачное лицо разгладилось и помолодело. И если бы он даже не сказал ни слова, Тоник понял бы — пришли добрые вести. Дыхание, говорят, стало чаще и уже не такое глубокое. Это хороший признак. Оно возвращается к нормальному ритму. Разве раньше поверил бы Гамза, что его наэлектризует радостью новость, что его взрослый сын зевает и откашливается? Станислав даже бормочет что-то. Его пока еще нельзя понять, но Елена надеется, что он очень скоро придет в полное сознание. Ну, слава богу! И от радости они забыли в эту минуту о грядущей войне.

— Не волнуйся, Тоник, и спасибо тебе. Спи как следует, доброй ночи.

Как подобная хроника происшествий разносится по городу — неизвестно.

Ведь никто из Скршиванеков или из семьи Гамзы не обмолвился ни единым словом об истории со Станей, да и на самом деле хвалиться нечем. И Барборка, всегда готовая сложить голову за честь семьи, твердила любопытным кумушкам в лавке то же самое, что сказали Мите и что Гамза написал в письме в библиотеку: Станислав заболел плевритом. Уважают ли доктора врачебную тайну и не осмеливаются ли болтать лишнее сестры Красного Креста? Как бы то ни было, но у Алины оказалась разветвленная осведомительная агентура. На следующее же утро, вся в слезах, она прилетела в больницу с букетом роз и непременно хотела попасть к больному, уверяя, что хорошо с ним знакома.

Но Еленка встала перед дверью, и надо было видеть, как она гнала Алину вместе с ее розами! Больной не переносит их аромата, а разговоры его утомляют. Пусть пани извинит. И верно. Станя говорит еще очень медленно, язык у него заплетается, как у пьяного, он упорно спотыкается на первом слоге, а мы будем показывать его женщинам.

— Да и вообще вредно, — заметила Еленка матери, — чествовать его цветами как героя за глупость, которую он выкинул. Я не стала бы зря подслащивать ему болезнь, чтобы неповадно было повторить эту штуку.

Мать смотрела на это совсем, совсем по-другому. Сердце ее болело о Стане, о том, что он лежит, безучастный ко всему, и глядит в окно потухшими глазами. Спасибо науке за стрихнин, он спас Станю. Но выздоравливающий человек жив не одними инъекциями. Впрочем, их отменили, больной поправлялся на глазах. Еленка вернулась к своим пациентам и забегала к брату только мимоходом.

Пока он лежал в клинике, дома на его имя приходили счета, зеленые жироприказы и напоминания. Кажется, что и поставщица тонкого женского белья, и цветочница, и парфюмер, и торговец галантереей имели тайных агентов и боялись, что их должник умрет и они потеряют свои денежки. Это, конечно, были не бог весть какие суммы из «Блеска и нищеты куртизанок»! В Праге у нас все гораздо скромнее. Но они были, безусловно, не по карману библиотечному служащему, и, кто знает, не надломился ли Станя под их бременем, прежде чем окончательно упасть, — рассуждала Нелла, в отчаянии подсчитывала, как все это оплатить до возвращения сына домой. Она, конечно, не заикнулась ему об этом ни единым словом. У нее были для него более серьезные новости. Она долго колебалась, выбирая, подходящую минуту, и однажды, в сумерки, когда Станислав отдыхал и, по-видимому, находился в хорошем настроении, она отважилась заговорить.

— Станя, когда тебе было еще плохо, — начала как бы между дрочим, не сводя глаз с вязанья, чтобы не смущать сына своим взглядом, — к тебе сюда несколько раз звонила пани Тихая.

Хотя Станислав молчал до сих пор, теперь он словно умышленно отмалчивался.

— К чему она старается, — сказал он наконец неприятно деланным тоном. — Ведь я больше не театральный критик.

— Она о тебе очень беспокоилась, — робко заметила Нелла, — Она была в полном отчаянии.