Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Взяли сучьих детей!

— Понюхай! — предложил ему Данила. — Не пойму — трава сушеная, что ли?

Семейка наклонился, потянул коротким носом…

— Ого! Давай-ка сюда!

Он повернул мешок и развязал его, сунул вовнутрь руку и точно — вынул жгут каких-то темных сухих листьев. Запахло сильнее.

— Что это? — спросил, подъехав, Тимофей.

— А не чуешь?

— Да это ж табак! — заорал Богдаш. — Ну, теперь ясно, чего они улепетывали! Спины свои ненаглядные берегли!

— Тьфу! Еретики проклятые! — заругался Тимофей. — Мало вас за тот табачище порют? Вот раньше тем, кто нюхает, ноздри рвали, все равно, мужик ли, баба ли! И правильно делали! Больно добр государь к вам, к нехристям! Сказано — когда у людей дым изо рта пойдет, последние дни настанут! Адово пламя приблизить вздумали!

— Точно — табак! — воскликнул Данила.

— А ты почем знаешь?! — Тимофей обернулся к воспитаннику, яростно желая отчитать его за разврат и непотребство.

— Окстись, свет! Он же у нас шляхтич! — напомнил Семейка. — У них там, в Орше, поди, все паны трубки курят!

— Оттуда вся ересь и пошла! — Тимофей был грозен необычайно. — С Литвы, от литовских людишек!

— Да не галди ты, уши заложило! — одернул его Богдаш. — Что с этими делать будем?

— А к Башмакову! Сказывали, у него в приказе какого-то табачника недавно тайно выпороли. Вот пусть и разбирается!

— А нас что, за табаком посылали? — напомнил Богдаш. — Ну-ка, братцы, прямо говорите — где грамота?!

Мужики, которые так неудачно вывезли с Печатного двора незаконно хранимый там табак, все еще сидели на льду у опрокинутых саней, набычившись и вознамерившись отрицать свою причастность к мешку до самой дыбы. Новое обвинение их словно бы встряхнуло и возмутило.

— Какая еще грамота?! Знать не знаем никакой грамоты!

Богдаш соскочил с Полкана.

— Надоели вы мне, постылые!

Он поднял одного из мужиков за грудки и хорошенько встряхнул.

— Грамоту отдавай!

— Да знать не знаю!..

Придержав одной рукой за ворот, другой Богдаш заехал горемыке в ухо и лишь тогда отпустил.

— Да что ты дерешься!.. — взвыл тот. — Сказано же — не было грамоты!

— Все зубы у меня выплюнешь, сволочь!

— Да Христом Богом!..

— Пошли, в санях поглядим, — не обращая внимания на Желвакову расправу, сказал Даниле Семейка. — За пазухи этим страдникам заглянем. Мешок растребушим. Где-то же она должна быть!

— Не найдем впотьмах, — возразил Данила. — Айда к нам на конюшни!

— Не выбросили бы по дороге… Как тот мешок…

Решили среди ночи Башмакова не будить, в Кремль не ломиться, а дознание провести в Больших конюшнях, что в Чертолье. Там, где стоят возники для государевых саней, каптан и колымаг. А дурьи головы из Земского приказа пусть хоть до утрени Печатный двор охраняют — делиться с ними своей удачей конюхи не собирались.

Когда печатных мужиков встряхнули хорошенько, то оказалось: табак они по распоряжению Арсения Грека тайно везли туда, откуда был взят, — в Замоскворечье, на Крымский двор. Там посольская свита не только табаком — и обувкой приторговывала, мягкими ичедыгами, в которых женки любили зимой по горницам ходить, и тафтой, и камкой, и конской упряжью, а в старые времена — прославленными крымскими луками.

Крымский двор был строением такого рода, которое чинили лишь тогда, когда в полную негодность придет, потому что посол крымского хана со свитой там жил не постоянно, а от случая к случаю. И это было для противозаконной торговли весьма удобно — стрельцы всех дырок в заборе знать не могли.

На Больших конюшнях нашлись и факелы, и место во дворе, где тщательно рассмотреть, чуть ли не по досточке перебрать сани. Самих мужиков тоже оглядели и ощупали внимательно. Ничего похожего на деревянную книжицу, как она была описана в столбцах Земского приказа, не сыскали.

Пока возились, и утро приблизилось. Решив угостить Башмакова табачищем на завтрак, конюхи вместе с добычей вернулись в Кремль и сдали ее с рук на руки и под расписку нужным людям. После чего вышли на еще пустую Ивановскую площадь и неторопливо побрели к своим конюшням.

— Ну, этого нам Земский приказ долго не простит! — весело восклицал Богдаш. — Крепко мы их проучили! Уж коли мы не соколы — так кто же?!

— Да, табачников ловить — их забота, — подтвердил Тимофей. — И где ведь, бляжьи сыны, угнездились?! На печатне! Говорил я — еретик тот Арсений!

— А я полагал — литовские людишки табак везут, — заметил Семейка. — А оказалось — крымцы.

— Крымцы еще и не то привезут. За ними — глаз да глаз! Знаешь, сколько караулу у Крымского двора? Три десятка стрельцов! До чумного сидения и вовсе полсотни было, — напомнил Тимофей.

— И все — купленные! — Богдаш расхохотался.

— А они торговать умудряются, — продолжал Тимофей. — Теперь ведь и не докажешь, что эти мешки с табаком с Крымского двора. А правда ли, что крымцы говорят: коли кто после обеда табак не курит, у того или табака нет, или ума нет?

— Истинная правда. Теперь только то и докажешь, что Грек для себя где-то табак добыл, испугался, что найдут при выемке, да и велел мешки вывезти, — разумно сказал Семейка. — А что Греку? Его патриарх любит, в обиду не даст. Вот уж его за дым из пасти пороть не станут.

— Он к табаку, поди, еще в Турции приохотился, когда бусурманином был. Все отстать не может, — рассудил Озорной. — А патриарху то, поди, в забаву! Поругает — да и сам потом посмеется.

— Вместе с тем Греком… — совсем тихо заметил Семейка.

— Да-а… Может, и сам то зелье пьет? Втихомолку, а?..

Между конюхами завязался спор — как употребляют табак? Иные, оказалось, настаивают на нем вино, иные даже жуют томленные в горшках с разными приправами листья.

На конюшнях Тимофей повел всех в свой уголок, где мастерил слюдяное окошко. Там на лавочке стояла грубовато сбитая деревянная шкатула, виду странного — высокая и узковатая.

— Вот и проверим… — бормотал он, открывая шкатулу. — Вот и убедимся…

— Да что ты там затеял? — спросил Богдаш. — Оконце, поди, еще не готово, а ты на всякую блажь время переводишь.

— А что, Богданушка, не сменять ли нам тебя на медную сковородку? — с неожиданным ехидством осведомился Тимофей. — Пять алтын сбережем! А шуму от нее не в пример меньше!

— Да чтоб они все передохли! — воскликнул Богдаш.

И непонятно было, то ли сковородкам погибели пожелал, то ли хитрым женкам, гораздым на обманство, то ли даже Земскому приказу.

Данила тихо давился смехом, да и Семейка с ним рядом тоже подозрительно хмыкал и постанывал.

— Да не вопи ты, вон — выпей-ка лучше! — Тимофей протянул добытую из шкатулы и уже открытую баклажку.

Богдаш взял ее обеими руками, поднес ко рту, отхлебнул и едва не выронил.

— Эт-то что такое?…

— Горячий сбитенек, свет. С ужина стоит. Что, плох?

— В самый раз! — злобно выкрикнул Желвак, и тут уж Данила с Семейкой захохотали в голос.

— Давай сюда! — потребовал Данила, отнял баклажку и возгласил, как полагалось всякий раз, когда конюхи садились пить:

— Быть добру!

Сбитень не обжигал, как полагалось бы, но был той приятной теплоты, которая на самом деле нужна промерзшему зимней ночью человеку. Данила передал баклажку Семейке, тот, отпив, вернул Тимофею. И Тимофей, тоже отхлебнув порядочно, принялся ее прятать в свою изнутри слюдяную шкатулу.

Богдаш следил за перемещениями сбитня с великим недовольством. Вдруг он решительно протянул руку:

— Черт с вами — допью!

Отхлебнул и добавил, хоть и с опозданием, зато от всей души:

— Быть добру!

Наутро в Земском приказе было горестно. Тайно, на ухо, Емельяну Колесникову сообщили, что конюхи-то на заре доставили каких-то двух людишек в Приказ тайных дел. И мешок еще приволокли, а что в нем — неведомо. Мешок длинный — возможно, что и мертвое тело.

Тел приказные навидались довольно, что в мешках, что в рогожах, что одетых, что нагих, это в них трепета не вызвало. Непонятно было, зачем такое сокровище тащить к Башмакову в палаты — мог бы и на дворе разглядеть, что надобно…

Оставалось лишь гадать, нашли конюхи деревянную книжицу или же не нашли. А ежели не нашли, что же теперь Земскому приказу делать?

Протасьев прибыл на службу как ни в чем не бывало — как если бы и не к нему тайно, в сумерках, пожаловал еретик Арсений Грек. Стенька вытаращился на подьячего, но тот за сорок лет службы в приказе видывал и пострашнее вещи, чем возмущенная рожа земского ярыжки.

— Гаврила Михайлович, да что ж это?.. — шепнул Стенька на ухо Деревнину.

— Пошел вон, — шепотом же ответил подьячий. — Да хоть снегом умойся, что ли…

Наталья утром, вопя на всю слободу, что родной муж навеки опозорил, изгвазданной после возни с печью рукой дала Стеньке хорошую оплеуху. А кто ее позорил?!? Сама опозорилась! Вольно ж было про сковородку поминать!