Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Стар я, хвор, дороги — и той не перенесу, — приказчик вздохнул. — Кабы лет десяточек скинуть — ей-богу, поехал бы! А ты, Степа, подумай. Ты за порядком следить навычен, дадут тебе подручных, дом дадут, хозяйство заведешь. Разживешься! Может, и на Москву возвращаться не пожелаешь.

— Обдумать надобно, — с достоинством произнес Стенька.

— Так думай-то скорее! У нас обоз почти готов.

— По зимнику-то ехать весело, — заметил Вонифатий. — Двое саней под твое барахлишко дадим.

Стенька ужаснулся. Скорость решений у Вонифатия и Потапыча его ошеломила. Он и понимал рассудком, что молодой купец ищет простора, что и ему бы самому простор был не вреден, однако душа решительно воспротивилась. Съезжать с Москвы?.. С приказом расставаться?.. А что еще Наталья скажет? Да ее от Домны клещами не отдерешь! Стало быть, пора отсюда убираться…

— За помощь — благодарствую, а спешить надобно!

Он поклонился в пояс.

Узнать про купца Родионова на торгу было куда проще, чем про самозванца Рудакова. Стеньке и его лавки указали в торговых рядах, и склады в Гостином дворе. Родионов, видать, привез из Касимова не только жернова, но также юфть и сапожные заготовки, которые там тоже недорого можно было взять. Потому и отправился Стенька, как было велено, в сапожный ряд, и отыскал сидельца, и поклонился, и сказал «Бог в помощь!», и даже приценился к бабьим чеботкам.

— Добрый товар! — похвалил. — Мне так тот Перфилий и сказал — коли хочешь женку обуть, ступай к нам, в родионовские лавки, там недорого и без обману.

— А что за Перфилий?

— Да Рудаков, приказчиком у вас служит!

— Ах, этот? Тьфу! — Сиделец и впрямь плюнул.

— А что такое?

— Уж думали — не избавимся! Господь нас от него спас — сам сбежал! Ты, молодец, с ним не дружись — на руку нечист, — предупредил сиделец.

— Ахти мне! — воскликнул Стенька. — А по виду и не скажешь!

— Ты-то как с ним сошелся?

— Кум у меня, Ивашка Шепоткин, так они вместе из Касимова ехали, — не вдаваясь в мелкие подробности, объяснил Стенька. — Я-то ведь его, Рудакова, и ищу. Ты уж прости — про чеботки я так спрашивал…

— На что он тебе? Денег, что ли, у кума взял, да не вернул?

— Сдается, что так. Кум-то ногу повредил, дома сидит, — Стенька искусно вплетал в правдивые слова необходимую ложь. — А тот Рудаков парня у него поселил, Нечая, и кормовых денег дать обещал, а сам носу не кажет! И парня девать некуда — на улицу среди зимы не выкинешь, а на Москве у него никого нет, Рудаков его из-под Касимова вывез!

— Рудаков парня из-под Касимова вывез?! — изумился сиделец. — Да на кой ему? Сам голодной смертью помирал, когда к нам просился! Не то что в Касимов — в Енисейск ехать был готов!

— Так вот я и спрашиваю — как нам с тем парнем быть? Мы с кумом думали — может, ему сам Родионов велел того парня куда-либо пристроить? Я, ты видишь, в Земском приказе служу, так прежде, чем шум подымать, решил по-доброму разведать…

— Тут, молодец, какое-то надувательство, — подумав, сказал сиделец. — Твой Рудаков у меня прежде, чем сгинуть, полуполтину выманил! Коли я тебе его сыскать помогу — ты мне должишко взыскать поможешь, понял?

— А как же!

— Тогда ступай и завтра приходи. Может, кто из наших что-то знает.

С тем Стенька и убрался.

По дороге в приказ он старательно размышлял — на что человеку, берущему полуполтины в долг без отдачи, связываться с беглым парнем, более того — сманивать его в бега? И ведь чем прельстил, сучий сын! Банями с дородными девками и деревянной грамотой! Что Нечаю в той грамоте-то?! Он и буквы-то, поди, ни единой не знает!

В приказе Стеньку встретили яростно:

— Где тебя, дурака, носит? Женка твоя приходила! Беги скорее! Недалеко ушла!

Хлопнув себя по лбу, Стенька понесся через торг, высматривая статную Наталью…

— Куда поволок? — негромко спросил Озорной. — На что тебе?

— В прошлые разы ведь брали, — напомнил Данила, держа обеими руками кругло скроенную из грубого сукна и проолифленную, чтобы не промокала, епанчу. Накинутая поверх тулупа, она заменяла конному дом родной.

— В прошлые разы мы караулили. А теперь — не то… Тулуп надень, подсаадачник свой прицепи, еще пистоль за пояс сунь…

Собирались на дело.

Данила был нетерпелив — первым оседлал Голована и вывел на двор.

В Кремле было тихо. Раз в час перекликались на башнях сторожевые стрельцы, а больше и шуметь-то некому. Разве что петухи в птичнике заорут поочередно. Если кто по ночам на конюшне в очередь дневальничает, тот уже от скуки тех петухов по голосам распознает.

По зимнему времени вся Москва спать укладывалась рано, и кремлевский Верх всем служил примером. Пусты делались улицы и открытые места перед храмами, непривычно велика становилась Ивановская площадь, обычно забитая пестрым людом. Если кто имел в Кремле двор или хоть хиленький домишко, уже давно, отужинав и помолившись, сны смотрел. А дворы-то были у бояр, а в домишках иных, рядом притулившихся, и нищие жили, им это удобно — проснувшись, сразу на промысел свой бежать. Давно уж собирались тех нищих выселить, да как-то все не получалось.

Тишина была удивительна и прекрасна. Данила невольно задрал голову. Вызвездило, и каждая звездочка виднелась отчетливо, словно аксамитовый полог, за которым — неземной свет, изнутри острым шильцем проткнули. И хорошо было стоять, любуясь небом, и мысли в голове складывались какие-то уж больно чистые и разумные: есть же там, в вышине, Господь, и видит он, как четверо конюхов снаряжаются, и, если попросить, благословит их брать деревянную грамоту…

Молитва сама пришла на уста.

Последние слова были поспешны — Богдаш и Семейка уже выводили крепеньких, гривастых бахматов, последним появился Тимофей со своим каурым Лихим.

— Ну, Господи благослови! — сказал он, крестясь на высь небесную.

И это было правильно — без посредства образов соединить себя с Господом знамением креста, ощущая душой, что так Он, пожалуй, ближе, чем в храме, где стоишь заутреню…

Калитка у Боровицких ворот была нарочно так устроена, чтобы конюхам незаметно из Кремля выбираться. Они и отправились без лишних разговоров. Впереди Богдаш на темно-карем Полкане, за ним прочие. Данила, как ни горела душа, ехал последним, еще и потому, что кони так устроены: что первый делает, то и остальные. Коли Полкан, Лихой и Ворон идут грунью, то и вредный Голован себе воли не дает. А поставь его первым — не обрадуешься.

Все было оговорено заранее, всадники молчали. Только Семейка уже у самого Охотного ряда позволил Даниле себя нагнать и сказал тихонько:

— При мне держись, свет.

Данила вздохнул.

Тимофей еще при сборах предупреждал, что затея может кончиться ничем. Женка, которую Богдаш улестил-таки и добился тайного свидания, сказала, что живет с мужем как раз за Печатным двором, так что и ходит он на службу не через главные ворота, а огородами. Вот сейчас Желваку и предстояло попасть на Печатный двор именно этим, не всякому известным путем, минуя стрелецкие караулы. И там уж всеми правдами и неправдами, беря на душу грех, вызнать, не творилось ли в печатне за дни осады чего странного.

Коней поставили в укромном местечке, в заветренном, у стены каменной церкви Заиконоспасской обители. Сами, стоя чуть ли не по колено в снегу, еще раз все уточнили.

— Знак — два свиста, тревога — долгий и короткий, — напомнил Богдаш. — Ответный знак?

— Он же, короткий и долгий, — отвечал Семейка.

— Ну, с Богом! — напутствовал Тимофей и перекрестил Богдаша.

Тот коротко поклонился, как бы в благодарность, развернулся и по свежевыпавшему снегу пошел туда, где было у него условлено встретиться с шустрой женкой.

Данила, державший поводья Голована и Лихого, высунулся поглядеть Желваку вслед, но был пойман Тимофеем за шиворот.

— Не торчи! Спугнешь!

Семейка негромко засмеялся.

— Не спугнет он никого, свет. Та баба Богдашку сразу куда задумала поведет. Не то время, чтобы посреди улицы миловаться.

Он держал в поводу своего коня, Ворона, и Желвакова Полкана, темно-карего, довольно крупного для бахмата, аршина и пятнадцати вершков в холке.

— А любопытно, что там Богдаш разведает! Уж больно много надежды на ту бабу полагает, — неодобрительно бурчал Тимофей. — А и окажется, что такая же, как все, бестолковая.

— Он сказывал, она за печатным мастером замужем, — напомнил Данила. — Не может быть, чтобы от мужа ничему путному не научилась.

— Больно хорошо ты про баб думаешь, — осадил его Тимофей. — Вот послушай…

Он рассказал про дуру-бабу, из мастериц царицыной Светлицы, что додумалась принести в Верх корешки приворотные. Бабки ее научили мужа приворожить, так она с теми корешками и расстаться не могла, и сама же их там и потеряла. Дело вышло шумное, дальше некуда, первое, что взбрело на ум нашедшей эту дрянь сенной девке, — испортить хотят государыню, и с чадами вместе! Многих мастериц тогда на дыбу поднимали…