Кесарево свечение - Василий Аксенов

К вечеру я мою его в ванне, в пузырях шампуня, журю за слишком долгое шлянье, сушу феном. Кот становится пушистым, благостным, располагается с комфортом на нашей кровати. Пока я читаю New York Review of Books, он лежит под лампой, жмурится на меня, поет «песню очага». Потом, когда свет гаснет, он перебирается мне в ноги, вытягивается там, кладет подбородок мне на правое колено — знает, где болит. Хвост еще некоторое время колышется над ложем, словно султан конногвардейца, потом опадает. Все заснули: хвосты-усы, руки-ноги, башки-желудки.

Около шести часов утра я, как обычно, открываю глаза и вижу, что Онегин сидит на углу кровати и смотрит в щелку шторы. Интересно, что сквозь него просвечивает стоящий на полке оксфордский словарь. Тогда я понимаю, что это не кот. Это мой Прозрачный, чтобы утешить меня, принял форму и суть кота. Что его побудило к этому? Неужели такая человеческая слабина, как сочувствие? Или он просто привык ко мне, привыкшему к своему коту?

Часть четырнадцатая. Ax, Артур Шопенгауэр! (пьеса в двух актах)

Действующие лица

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ ГОРЕЛИК, 100 лет

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА ГОРЕЛИК (урожденная Светлякова), т.и.к. «Какаша», 93 года

ВТОРОЙ

ВТОРАЯ

ДОМ

В пьесе также участвуют бессловесные фантомы Петуха и Попугая.

Действие происходит во второй половине XXI века в излюбленном месте пенсионеров Европы, на острове Кипр, в окрестностях города Лимассол.

Акт первый

На сцене обширная веранда приморской виллы. Стеклянная стена, выходящая к морю, раздвинута, что позволяет бризу вздувать легкие ткани и шелестеть ветвями комнатных растений. За порогом — терраса с зонтами, за ними обычный курортный пейзаж: пальмы и море с парусами. Море, очевидно, подступает близко к дому: слышен шум прибоя. В левом верхнем углу ослепительно голубого задника неподвижно висит некое овальное небесное тело, которое можно было бы назвать Неопознанным Летающим Объектом, если бы к тому времени НЛО не были уже опознаны.

Присмотревшись к сцене, мы понимаем, что перед нами нечто вроде гимнастического зала вместе с домашней амбулаторией. Непонятные нашему глазу приборы расположены вдоль стен или спускаются на гибких шнурах с потолка. В интерьер, впрочем, вписаны вполне привычный бар, кресла, диваны, книжные полки, большой стол — все в традиционном конструктивистском стиле.

Раннее утро. Побережье еще находится в тени холма Аматус, но в небе уже распространяется свечение еще одного безоблачного дня.

Слышится дружеский, с юморком, мужской голос: «Слава, вставай!» Поет: «Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал. Он проснулся, первернулся, всем фашистам в морду дал!» Это, собственно говоря, сам Дом таким макаром устраивает побудку хозяину.

Из спальни, шаркая шлепанцами, выходит старик. Завязывая пояс халата, бредет к открытой стене веранды. Видно, что каждое движение причиняет ему боль.

ДОМ. Доброе утро, Слава, сегодня 14 июля 2065 года. Франция празднует День Бастилии. Температура на побережье Кипра, в районе Лимассол, 20 градусов. Днем будет 29. Воздух очищен на 89 процентов. Запах цветов 65 по индексу ЕМС. Движение судов на орбите, в атмосфере и на поверхности проходит по расписанию. Турецкие войска отброшены к болгарской границе. Потерь нет.

К 7 часам утра ты прожил 100 лет и 11 дней. Краткая сводка твоих показателей на данный момент: кью, плю, ели, мло, флик (подчеркиваю: флик), клистрадик (подчеркиваю: клистрадик), фэс, уайси, цеммо, тер, роно, оппрос. В целом: одуд. Жить тебе осталось…

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Молчать!

ДОМ. Но почему?

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Чертов Дом! Каждый раз удивляется — почему? Как будто даже обижается! Кто в конечном счете программирует эти дома, хотел бы я знать. (Кашляет, свистит горлом). Жаждет сообщить дату твоей смерти, да еще таким добродушным тоном, как будто это просто конец беременности. То есть роды, что ли. (Подходит к стене, проводит перед ней ладонью; из стены появляется бутылка шампанского; хлопок, пробка вылетает; вьется легкий дымок). По мне, хоть пять лет осталось, хоть пять минут, — я не хочу этого знать! Не-хо-чу! Такова природа человека, даже такого дряхлого, как я. Человека, а не биоробота — тебе ясно? Кто платит деньги?

ДОМ. Деньги — это святое! А вот шампанское до процедур — это зря, Слава.

Мстислав Игоревич отмахивается, выпивает один за другим три бокала. Вихрем налетает какой-то музыкальный пассаж. М.И. ахает, заходится в кашле, падает в кресло, будто пришел его последний час.

ДОМ. Ну, вот видишь! Сначала надо было подключиться к Фьюзу, а потом уж за шампанское.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Что же ты Какашу не будишь? Меня он будит, а жену нет, как вам это нравится?

ДОМ. Наталья Ардальоновна давно уже не спит. Повернись к бару — и увидишь.

Только теперь вместе с М.И. мы замечаем, что одно из кресел занято нашей героиней, дряхлой старухой, мадам Горелик. Рядом с креслом на полу стоят шесть пустых бутылок из-под шампанского.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Идиотка! Успела надраться до восхода солнца! До подключения к Фьюзу! Какашка гадкая! Облевалась! Описалась! Вся в дерьме! Это все ее виртуальные странствия по ночам! Так она и не заметит, как перекатится из вирту в смерту! Да она жива ли? Гадина, неужели ты свалила? Оставила меня одного?! (Весь трясется). Дом, она мертва?

ДОМ. Нет еще. Подключай ее к Фьюзу, пока не поздно. И сам подключайся.

Странный прибор размером с королевского пингвина подъезжает к неподвижному телу. Захватывает старческую руку. М.И. садится рядом, отдает прибору и свою руку. Прибор по имени Фьюз начинает пульсировать множеством точечных огоньков.

Оба старика стонут. Потом стоны переходят во вздохи. Потом в глубокое дыхание.

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Доброе утро, Славка-роднулечка.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Доброе утро, Какашка-роднулечка.

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Как ты себя чувствуешь?

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Прилично. А ты?

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Отлично.

Прибор освобождает их руки. Они встают, и — о, чудо! — дряхлости нет и в помине. Перед нами хоть и пожилая, но вполне здоровая пара.

Заходят за полупрозрачную ширму. Сбрасывают халаты. Мы видим их силуэты в процессе обнажения.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Не забудь принять энзим. (Протягивает ей таблетку).

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. А ты не увиливай от стеро. (Протягивает ему таблетку).

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Ну, не сейчас же. После бассейна.

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (плаксиво). Ты что, меня больше не любишь?

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Роднульча, как ты можешь так думать?

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Тогда прими стеро.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Ненасытная старуха!

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Ленивый старикашка!

Оба проглатывают свои таблетки. Мы видим их тени за ширмой, они прикасаются друг к другу, целуются и начинают соединяться. Ширма темнеет.

ДОМ. Вот так и надо начинать свой день. Это полезно. (Исполняет какую-то тягучую страстную музыку). Пусть в ваших совокупах уже проглядывает что-то лабораторно-технологическое, учитывая недавние пересадки органов, все-таки они по-прежнему впечатляют. Впрочем, мне следует воздерживаться от оценок. В программу таких домов, как я, входит сдержанность по отношению к хозяевам, полное отстранение от оценок. Хозяева платят за такие дома, как я, огромные деньги, а деньги — это святое. Согласно концепции Овала, деньги — это важнейший символ человеческой расы. Важнее денег человечество само ничего не придумало. При всем вырожденческом характере этих странных существ следует признать, что деньги они изобрели сами. Так полагает Овал. Слава Овалу!

В процессе монолога Дом иной раз воплощается то в виде огромных Петуха и Попугая, то просто как некий очень приличный джентльмен среднепожилых лет. Эти образы мелькают словно мгновенные призраки, но всякий раз с ритуальными жестами в адрес Овала.

ДОМ (продолжает). Следует сохранять невозмутимость и всегда выполнять приказы хозяев. Между тем я нередко злюсь, особенно когда Славка орет на Какашку или когда он не дает мне сообщить дату его смерти.

Мне иногда кажется, что даже Овал удивляется человеческим парадоксам. Все они знают, что умрут, но почему-то не хотят знать когда. Странным образом в них вставлена идея бессмертия. Биообъект вроде бы несовместим с этой идеей, но тем не менее она всегда с ними. Именно из-за этой идеи они все время стараются оттягивать, что понятно. Фармакология, всевозможные приборы — я и сам ведь не что иное, как прибор для продления жизни, — постоянные пересадки органов. Теперь вот новое поветрие охватило здешних богачей — заказывают своих клонов. Овал еще не высказался в этом направлении, но у нас в семье появление Второго и Второй внесло какую-то странно угнетающую ноту. Мне, очевидно, нужно осмелиться и запросить Овал по этому вопросу.