Молот и наковальня - Гарри Тёртлдав

— Как, и ты туда же? — Маниакис затравленно посмотрел на кузена. — Если так, то мы с Лицией не сможем… У нас просто не получится…

— Я мог бы попытаться подогреть недовольство толпы, это верно, — сказал Регорий. — Но только прежде, чем решить, как вести себя дальше, я пошел и поговорил с сестрой. Не знаю, по какой именно причине, но больше всего на свете она хочет быть твоей женой. А я привык с почтением относиться к ее уму и здравому смыслу. Надеюсь, ты тоже будешь к ним прислушиваться.

— Так я делал раньше, так намерен поступать и впредь, — ответил Маниакис. — Если бы я не прислушивался к ее мнению, дела сейчас обстояли бы совсем иначе.

— Могу себе представить. — Регорий на секунду задумался. — Нет. Уж лучше так. — Он задумчиво кивнул.

Автократор тоже задумчиво кивнул. А что ему еще оставалось?

Маниакис ожидал надвигавшегося очередного Праздника Зимы примерно с тем же воодушевлением, с каким небольшой, не защищенный крепостными стенами городок где-нибудь в западных провинциях мог бы ожидать приближения армий Абиварда. Но не в его силах было заставить время застыть, а уклониться от посещения Амфитеатра означало открыто признать свою слабость. А потому, когда настал день праздника, они с Лицией вышли на площадь Ладоней и двинулись по направлению к гигантской каменной чаше. Туда, где им обоим, без всякого сомнения, предстояло подвергнуться безжалостному осмеянию.

Завидев Автократора и его новую жену, кое-кто демонстративно отворачивался, но большинство горожан просто небрежно кивали им, словно равным, как полагалось на Празднике Зимы. Взявшись за руки, император с императрицей перепрыгнули через один из костров с ритуальным криком:

— Гори оно огнем, наше горе-злосчастье!

Амфитеатр встретил их шумом, топотом, свистом. Маниакис притворился, будто ничего не слышит, лишь сильнее сжал руку Лиции. Та, в свою очередь, вцепилась в руку мужа, словно в последнюю опору: у нее еще не выработалась привычка не обращать внимания на оскорбительное поведение толпы.

Старший Маниакис и Симватий с Регорием тепло приветствовали Лицию, когда она, следуя за мужем, поднялась на отведенное им место. Цикаст, выглядевший поистине великолепно в своей сверкающей золоченой кольчуге, также рассыпался в приветствиях. Даже Парсманий попытался вежливо кивнуть, но не слишком преуспел в своем начинании. Заметив это, старший Маниакис сердито нахмурился, после чего Парсманий предпринял еще одну попытку напустить на себя самый дружелюбный вид. С тем же успехом он мог бы подсластить бочку уксуса ложкой меда.

Зато патриарх даже не пытался выглядеть приветливо. Напротив, всем своим видом он показывал, что Маниакис с Лицией для него не существуют. Даже символ веры, который было необходимо прочесть, чтобы открыть торжества, Агатий чуть ли не цедил сквозь зубы.

Но вот патриарх сел, и Маниакис вышел вперед, встав на место, с которого он мог говорить сразу со всем Амфитеатром.

— Жители Видесса! — сказал он. — Народ Видесской империи видессийцев! Все мы пережили еще один тяжелый год. Но если на то будет воля Господа нашего, благого и премудрого, то к следующему Празднику Зимы преследовавшие нас последнее время неудачи сменятся наконец радостными событиями. Да будет так!

— Да будет так! — откликнулись зрители. Благодаря акустике Амфитеатра их возгласы громом отозвались в ушах Автократора.

— А теперь пусть начинается праздник! — выкрикнул Маниакис, после чего сел на свое место с твердым намерением притвориться, будто его забавляют стрелы злобной сатиры, которыми сегодня мимы забросают своего Автократора.

Да, все может случиться во время Праздника Зимы, подумал он. Обычно это присловье означало, что по осени кое-где могут обнаружиться неожиданные последствия зимних любовных забав, но в данном случае поговорка могла обрести другой, куда более зловещий смысл.

К облегчению Маниакиса, первая труппа мимов всего-навсего высмеяла его неудачную попытку отвоевать западные провинции. Парень, изображавший императора, в ужасе бросался наутек от любого, на ком были доспехи макуранца, даже от старика, едва трусившего за ним на пошатывавшемся дряхлом муле. На бегу актер от страха пачкал роскошные императорские одеяния. Пускай. Мимы изводили Маниакиса подобными шуточками с того момента, когда он натянул алые сапоги. Если уж он мог заставить себя смеяться над этим раньше — сможет и теперь.

Когда первая труппа направилась к выходу с арены, Маниакис быстро взглянул на Лицию.

— Пока ничего страшного, — улыбнулась она. Но уже следующее выступление оказалось далеко не столь безобидным. Пестро разодетый актер с короной из золоченого пергамента на голове похотливо сопел носом, подсматривая за стайкой девчушек и мальчуганов, игравших в дочки-матери. Высмотрев одну из девчушек, на которой были платье и шарф императорских цветов, он выскочил из засады, схватил ее, перебросил через плечо и пустился наутек, самым развратным образом гримасничая на бегу.

Зрители разразились громовым хохотом, от которого у Маниакиса чуть не лопнули уши. Тем не менее он продолжал притворяться, будто происходящее на арене лишь забавляет его. Лиция тоже выдавила из себя бледную улыбку.

— Какая гнусная ложь! — прошептала она, повернув голову к Маниакису. — Я совсем ненамного младше тебя, о чем прекрасно известно всему Видессу! — Она ошибалась. Большинство горожан мало что знало о ней и об Автократоре. Мнение толпы формировали весьма далекие от истины сплетни да вот такие ежегодные представляемые актерами пасквили.

Однако захохотал даже кое-кто из тех, кому о Лиции с Маниакисом было известно все. Или почти все. Бурное веселье Парсмания явно вышло за рамки приличия. Смеялся и Курикий, сидевший чуть поодаль среди кучки высокопоставленных чиновников. Цикаст, в своей сверкающей позолоченной кольчуге, напротив, сидел спокойно, сохраняя деланно безразличный вид, как и Агатий. Патриарх продолжал придерживаться четкой линии поведения: не одобряя поведение Автократора, он явно не желал предпринимать никаких действий, способных привести к мятежу.

Наверно, мне следовало отправить послом к Сабрацу именно его, мельком подумал Маниакис, продолжавший гадать, что же стряслось в Машизе с беднягой Трифиллием.

На арене появилась новая труппа мимов. Эти представили злобную сатиру на похороны Нифоны. На всем пути следования шутовской похоронной процессии одни зеваки сбрасывали с балконов других — прямо к ногам Автократора. Какая мерзость, подумал Маниакис. Но именно поэтому представление понравилось толпе. Он даже оскалился от негодования, но тут же превратил свой оскал в деланную улыбку и продолжал терпеть.