Парижские могикане. Том 1 - Александр Дюма

Он во всех подробностях изложил губернатору план бегства, в который я только что его посвятил.

Милость, о какой он просил, то есть высылка во Францию одного из его верных слуг, была из тех, что ему всегда готовы были оказать. Мой отъезд был назначен через день, корабль отправлялся в Портсмут с рейда Джеймстауна.

Я был в отчаянии, полагая, что впал в немилость, как вдруг получил через генерала Монтолона приказ явиться к императору. Генерал проводил меня в спальню, и император знаком приказал оставить нас одних.

Едва оставшись с августейшим пленником наедине, я бросился ему в ноги, умоляя меня простить и не отсылать во Францию. Он дал мне выговориться, слушая с ласковой улыбкой, потом взял меня за ухо.

«Глупец! — сказал он. — Ну-ка, поднимайся!»

Эти слова были так далеки от упреков, какие я ожидал услышать, что я совершенно растерялся.

«Я тебя не прощу, — сказал он мне, — потому что мне нечего тебе прощать, кроме слишком большой верности и слишком большой преданности, а такие вещи не прощают, негодный корсиканец, их запоминают!»

«В таком случае, сир, Небом вас заклинаю: не удаляйте меня от себя».

«Сарранти! — пристально на меня взглянув, сказал император. — Ты мне нужен во Франции».

«В таком случае, сир, — вскричал я, — это другое дело! Как бы мне ни хотелось остаться при вас, я готов отправиться сию же минуту».

« Выслушай, — приказал император, — так как то, что я собираюсь тебе доверить, очень важно. У меня есть сторонники во Франции…»

« Ну еще бы, сир: за вас весь народ!»

«Кое-кто из моих бывших генералов готовит мое возвращение».

«Действительно, сир, почему вы до сих пор не на троне? Ведь вернулись же вы с Эльбы!»

«Судьбу не переделать заново, в особенности такую, как моя! — покачал головой император. — Кстати, по моему убеждению, для будущего человечества лучше, если я умру здесь: пусть император народов познает страдания и Голгофу подобно Иисусу Христу… Моя смерть будет прекрасна, Сарранти, и я не хочу избегать такой смерти!»

Он мне говорил это с тем же торжествующим взглядом, с каким диктовал условия мира после Маренго, Аустерлица и Ваграма. На острове Святой Елены он вновь ощутил свой гений, на время ему изменивший, как Иисус Христос на мгновение вспомнил, что он человек, когда увидел кровавый пот, но потом снова ощутил себя Сыном Божьим.

«Что я должен делать, сир? — продолжал я. — Почему вы не хотите, чтобы я, как Симон Киринеянин, остался здесь и помог вам нести крест?»

«Повторяю, Сарранти, — отвечал император, — мне нужен во Франции человек надежный, который скажет таким людям, как Клозель, Башелю, Жерар, Фуа, Ламарк, — моим храбрым генералам, которые не продались ни Бурбонам, ни иноземцам, — чтобы они забыли обо мне».

«Почему, сир?»

«Потому что я, подобно древним римским императорам, превратился в бога и взираю на них с высоты пылающих небес. Ты найдешь их и передашь от моего имени: забудьте об императоре; знайте, что он вас любит и душой с вами, но у него есть сын, которого воспитывают, возможно, в ненависти к отцу или, во всяком случае, уже научили не признавать его. Помните об этом сыне!»

«Да, сир, я им скажу об этом».

«Но не компрометируйте его понапрасну, — прибавишь ты, — вы можете вовлечь мальчика лишь в такой заговор, в успехе которого сами будете совершенно уверены; не забывайте, что случалось с Астианаксами и Британиками в тот день, когда кому-нибудь начинало казаться, что они представляют собой опасность!»

«Хорошо, сир, я все передам».

«Объясни им, что это мое самое большое желание, Сарранти, мое политическое завещание. Скажи, что я окончательно отрекся от власти, но отрекся в пользу сына».

«Скажу, сир».

«Слушай, Сарранти, вот подробность, которая будет полезна тем, кто попытается вырвать мальчика из рук Австрии».

«Слушаю, сир».

«Мой сын живет в одном льё от Вены, в том же замке, где я останавливался дважды: в тысяча восемьсот пятом году — после Аустерлица, в тысяча восемьсот девятом — после Ваграма; во второй раз я пробыл там почти три месяца. Он живет в правом крыле, где когда-то были мои личные апартаменты… Кто знает? Может, он спит в моей спальне… Надо бы об этом справиться».

«Да, сир».

«Я говорю об этом вот почему. Однажды мне надоело проходить из спальни через апартаменты и передние, где было полным-полно придворных и просителей… А я любил спускаться в чудесные сады и гулять там с утра или, наоборот, довольно поздно ночью. Я приказал — но не дворцовому архитектору, а своим офицерам инженерных войск — прорубить потайную дверь, выходящую на внутреннюю лестницу. Потайной ход вел из моей туалетной комнаты в оранжерею. Достаточно было нажать на кнопку, скрытую в раме зеркала, как оно возвращалось на место и проход становился невидимым. Ну, понимаешь, Сарранти? Если за моим сыном следят, он, может быть, сумеет убежать через эту потайную дверь к тем, кто будет ждать его в парке, и вместе с ним доберется до границы!»

«Да, сир, понимаю».

«Вот план Шёнбруннского дворца, я сам составил его сегодня ночью. То крыло, где находились мои покои, я постарался вспомнить во всех подробностях: спальня, туалетная комната — вот здесь. Это чертеж резной рамы; в нее вделана кнопка. На плане моя подпись. Хорошенько спрячь его от английских шпионов: этот план может тебя выдать».

«Будьте покойны, сир, только после моей смерти они его получат!»

«Постарайся оставаться в живых и не отдавай им этот план — так будет лучше. Погоди, это не все».

Император подошел к шкатулке, стоявшей под одной из ножек его кровати; в ней было около миллиона золотом. Он отсчитал триста тысяч франков и подал мне.

«Зачем мне эти деньги?» — спросил я.

«О, я не даю их вам, господин корсиканец. Я вам, метр Цинциннат, их доверяю на нужды нашего общего дела, слышите? Вы употребите их по своему усмотрению. В руках глупца сто тысяч экю — сущий пустяк, а в руках умного человека — это целое сокровище. Я провел свою первую — Итальянскую — кампанию, имея всего две тысячи луидоров в сундуке моей кареты. Прибыв в штаб, я раздал генералам по четыре луидора».

«Сир, этими деньгами распорядится пусть не гениальный, зато честный человек».

«Если тебе придется бежать… слушай внимательно, Сарранти!»

Я обратился в слух.

«Мне было бы приятно, если бы ты нашел убежище в Индии. Там ты найдешь при Ранджит-Синг-Бахадуре, махарадже Лахора и Кашмира, одного из самых преданных моих слуг: генерала Лебатара де Премона…»

«Да, сир».

«Я послал его туда в тысяча восемьсот двенадцатом году, чтобы выяснить: в то время как я воюю с Англией, покоряя Восток с Севера, — как в тысяча семьсот девяносто восьмом я воевал с ней же, пытаясь захватить Восток через Египет, — не удастся ли ему вызвать еще одно восстание в Чандернагоре и превратить Ранджит-Синга в нового Типпу Сахиба, на этот раз удачливого. На нас обрушились несчастья, и я отвернулся от Индии; но, с тех пор как я здесь, я получил известия от моего верного посланца: он поступил на службу к индийскому князю, но по-прежнему мне предан. Итак, если тебе придется скрываться, Сарранти, беги к этой старой кормилице человеческого рода, именуемой Индией; раздели с Лебатаром деньги, сколько бы у тебя ни осталось; мой верный слуга небогат, во Франции он оставил девочку, о воспитании которой мне следовало бы позаботиться, если бы я все еще был императором. Вот, дорогой Сарранти, почему я на тебя донес, почему прогоняю тебя, почему прошу отослать тебя в Европу, и как можно скорее, слышишь, предатель? Пусть между нами не будет ничего общего, пока ты не прибудешь туда!»