Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах - Николас Старгардт

страхом из-за новой игрушки огромную, не укладывающуюся в голове опасность бегства. Не имея более ранних свидетельств, чем мемуары и взятые в последние 10 лет интервью, невозможно ответить на эти вопросы [46].

Историки, работающие с воспоминаниями о нацизме и войне, давно предупреждают о трудностях, связанных с доступом к прошлому. Так, многие немецкие и австрийские мемуары можно датировать по тому, каким образом в них отражены дебаты о ставших достоянием общественности преследованиях евреев. Отбор и публикация воспоминаний о Холокосте тоже имеют свою историю, определенным образом связанную с действующими нормами увековечивания памяти о Сопротивлении и духовном сопротивлении. Хотя многие свидетели отказались от предрассудков своего времени, им все равно приходится взаимодействовать с ними, чтобы сквозь время и расстояние задать вопросы из прошлого самим себе. В 1998 г. Лотар Карстен, глубоко погрузившийся в изучение буддизма и индуизма, воспринимал того восторженного мальчика из гитлерюгенда, который вел военный дневник в Вуппертале, почти как другого человека. И он мог, не пытаясь оправдать себя, вспоминать тот вечер в 1938 г., когда они вместе с дядей – он, восьмилетний, так гордился этим высоким мужчиной в эсэсовской форме, – отправились посмотреть на горящие еврейские усадьбы. Или снова увидеть себя в конце войны – пятнадцатилетний член гитлерюгенда, он отказывался избавляться от своих знаков различия и кортика до тех пор, пока один отступающий ветеран не сказал ему, что у него нет выбора. Лотар имел привычку ежедневно вести дневник, но он так хорошо понимал, насколько изменилась его жизнь, что ему не требовалось оправдываться или искать извинений за то, каким он был в молодости [47].

В некоторых случаях противоречия между детскими воспоминаниями и моральной позицией взрослого человека явно проступают в устной речи. Ганс Меддик, как и Лотар Карстен, жил в Вуппертале и стал свидетелем бомбардировки 29 мая 1943 г. Но Лотару тогда было тринадцать, а Гансу всего четыре года. На следующий день отец отвел его посмотреть на мертвые тела, лежавшие на городской площади в ожидании опознания. Прошло 55 лет, Ганс стал социальным историком левых взглядов с выраженной англофильской позицией, но, когда он описывает этот случай, картинка так и встает перед глазами. Из детства он запомнил только образ: «зеленые лица с натянутой кожей и застывшими ухмылками». Но в следующее мгновение он добавляет: «Однако это было заслуженно», – имея в виду преступления национал-социализма и бомбардировки Варшавы, Роттердама и Ковентри. Пассивная конструкция («Это было заслуженно») заполняет пропасть между двумя мыслями, между воспоминанием и нравственным выводом. «Это» касалось, разумеется, только абстрактной нацистской Германии, а не реальных людей, лежавших на площади. За этими двумя мыслями стояла половина жизни, прожитой в напряженной нравственной борьбе с наследием нацизма. В конечном счете Ганс сумел преодолеть воздействие сильного раннего впечатления, для которого в то время у него, возможно, не было слов; это воспоминание сохранилось в виде изолированного фрагмента, значение которого упорно оставалось неясным [48].

В 1987 г. Вильгельм Корнер заметил в Die Zeit объявление о сборе дневников и писем времен войны. Объявление разместил писатель Вальтер Кемповски. Побывав на одном из его публичных чтений, Корнер разыскал свой военный дневник и отправил его по указанному адресу. «Мне очень хотелось бы, – писал он в сопроводительном письме, – чтобы я тогда думал по-другому, чтобы я мог увидеть подоплеку этого гибельного режима и оказать ему духовное сопротивление». Но Вильгельм происходил из протестантской семьи националистов-консерваторов, а его отец был директором школы в Бремене, и поэтому те убеждения, которыми Вильгельм заполнял страницы своего дневника, в то время казались ему «совершенно заурядными». В конце войны в дневнике возник перерыв: ему потребовалась неделя, прежде чем 16 мая он смог снова взяться за перо и излить свое горе:

9 мая определенно войдет в число самых черных дней в истории Германии. Капитуляция! Мы, сегодняшняя молодежь, вычеркнули это слово из нашего словаря, но теперь нам приходится смотреть, как наш немецкий народ после почти шестилетней борьбы вынужден сложить оружие. И как мужественно переносил наш народ все тяготы и жертвы [49].

Подобные излияния продолжались целыми страницами. Возможно, все это были банальности того времени, – слова, в которые Вильгельм решил облечь свои мысли и чувства после поражения, он тысячу раз слышал по радио, в гитлерюгенде, в школе и от родителей, в лагерях KLV и от друзей. Но он действительно верил им и умер бы за них. Повзрослев, Вильгельм пошел по стопам отца и тоже начал работать в сфере образования в районе Бремена. Проработав 32 года учителем старших классов в Бремерхафене, Вильгельм пережил настоящее потрясение, когда твердый готический шрифт найденного спустя много лет дневника напомнил ему о том прежнем «я», чьи страстные убеждения так резко отличались от того, во что он верил теперь. Для Вильгельма, как и для многих представителей его поколения, преодоление прошлого означало постепенную потерю контакта с тем прежним «я». Разве можно было возродить то чувство глубокой эмоциональной общности, которое он испытывал во время войны, не ощутив при этом глубокого стыда за убеждения, которые позволяли ее оправдывать? Это была долгая и непростая работа, нравственный замысел и ход которой постепенно делали личное прошлое жителей Западной Германии все более далеким и труднодоступным для них самих.

Во время войны взрослые и дети в немецких городах не замечали подневольных рабочих, расчищавших улицы от завалов после бомбежек, и точно так же немецкие беженцы, уходившие на запад в 1945 г., не обращали внимания на марши смерти узников концлагерей, которых гнали по тем же дорогам. В полной национализации эмпатии заключалась роковая работа нацизма, узаконившего любой акт варварства по отношению к «недочеловекам», если это шло на пользу Германии. Несмотря на все лежащие перед ними доказательства, многие немцы не задумывались над тем, что они видели.

Точно так же дело обстояло с осведомленностью немцев об убийстве евреев во время войны. В городах от Аахена до Штутгарта о геноциде евреев больше всего говорили после тяжелых воздушных налетов или в ожидании скорого прибытия западных союзников. Именно тогда, когда люди чувствовали себя особенно напуганными и беспомощными, они начинали открыто говорить о том, что уже какое-то время знали, хотя большую часть времени предпочитали держать это знание при себе. Семнадцатилетняя Лизелотта Гюнцель узнала, что евреев убивают в лагерях, еще летом 1943 г., но только 20 месяцев спустя написала об этом в дневнике. Эти сведения подспудно хранились в ее памяти до тех пор, пока чувство национального предательства и надвигающегося поражения не заставило ее вспомнить об этом в апреле 1945 г., когда она разразилась ядовитой