Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Впрочем, исключим Париж. Несмотря на вышеприведенные цифры Париж, конечно, лишь относительно может по всей справедливости считаться исключением. Тогда как во всяком другом большом городе ребенок-бродяга уже заранее может считаться погибшим человеком, тогда как почти всюду предоставленный самому себе ребенок почти наверняка обрекается на гибель и погружается в бездну общественных пороков, заглушающих в нем честь и совесть, — парижский гамен, мы настаиваем на этом, остается почти нетронутым внутри, хотя и кажется испорченным снаружи. Чудно явление, выступающее так ярко на удивительной честности наших народных революций. Что-то чистое, не поддающееся порче, является следствием идеи, которая заключается в воздухе Парижа, как соль в океане. Дышать Парижем — это сохранить душу.

Но, несмотря на все, что мы говорили выше, сердце все так же болезненно сжимается каждый раз, когда видишь этих оторванных от семьи детей. При настоящей, далеко еще не совершенной цивилизации такие распадающиеся во мраке семьи, выбрасывающие своих детей на улицу и не знающие, что стало с ними, не считаются особенно ненормальным явлением, и несчастные дети вырастают, не зная своего происхождения. Это стало так обыденно, что сложилось даже особое выражение: «быть выброшенным на парижскую мостовую».

Кстати сказать, свергнутая монархия не применяла никаких мер против такого пренебрежения к судьбам детей. Небольшое количество бродяг в низших слоях общества представляло известное удобство для высших сфер и было на руку власть имущим. К тому же в то время относились с большим предубеждением к распространению образования в народной среде. «Что хорошего в полуобразовании?» — такова была мораль. А беспризорный ребенок, безусловно, останется невежественным.

Кроме того, монархии иногда бывали нужны дети, и тогда она пользовалась улицами.

Людовик XIV, чтобы не заходить слишком далеко, решил, что очень разумно создать флот. Мысль была хорошая. Посмотрим на средство. Флот немыслим, если, кроме парусных кораблей, плавающих только по ветру, нет судов, которые могут идти, куда хотят, при помощи весел или пара. В то время вместо современных Пароходов использовались галеры. Итак, нужно было построить побольше галер; но галеры не могут двигаться без гребцов, значит, нужны галерники. Кольбер* распорядился, чтобы парламенты и высшие власти в провинциях ссылали на галеры как можно больше народа. Магистратура очень любезно содействовала этому. Кто-нибудь не снимал шляпы, в то время как мимо проходил крестный ход, — его отправляли на галеры как гугенота. На улице попадался мальчик; если ему было больше пятнадцати лет и он не имел приюта на ночь, его тоже ссылали на галеры. Великое царствование, великий век!

При Людовике XV дети начали пропадать в Париже; их похищала полиция для каких-то таинственных целей. Народ с ужасом перешептывался, делая чудовищные предположения. Иногда случалось, что полицейские, охотясь на детей, захватывали таких, у которых были семьи. Тогда отцы в отчаянии бросались по горячим следам за полицейскими. В таких случаях вступался парламент и отдавал приказ повесить — кого? Полицейских? Нет, отцов.

VII.

Гамен мог бы занять место в индийских кастах

Парижские гамены — как бы совсем отдельная каста, и нужно прибавить: не всякий желающий может попасть в нее.

Слово «гамен» перешло из народного языка в литературный и попало в первый раз в печать в 1834 году. Оно появилось в небольшом рассказе «Клод Гё». Скандал вышел на славу. Но слово осталось и привилось.

Причины, вызывающие уважение гаменов друг к другу, очень разнообразны. Мы близко знали одного гамена, пользовавшегося большим почетом в своей среде и возбуждавшего всеобщий восторг благодаря тому, что он видел, как какой-то человек упал с колокольни собора Богоматери; другой добился такого же уважения потому, что ему удалось пробраться на задний двор, куда на время поставили статуи с купола Дома Инвалидов, и «подтибрить» с них немножко свинца; третий — потому что видел, как опрокинулся дилижанс; четвертый — потому что знал солдата, который чуть не выколол глаза какому-то буржуа.

Таким образом, становится вполне понятным восклицание одного парижского гамена — полное глубокого смысла восклицание, над которым смеются невежды, не понимая его: «Господи боже мой! Какой же я несчастный! До сих пор я ни разу не видал, чтобы кто-нибудь упал с пятого этажа!»

Недурно однажды выразился и один крестьянин.

— Ваша жена заболела и умерла от своей болезни, — сказали ему. — Почему вы не пригласили доктора?

— Что же делать, сударь, — отвечал он. — Мы люди бедные и умираем сами.

Но если в этом ответе выразилась вся пассивная покорность крестьянина, то в словах, которые мы приводим ниже, высказалась вполне вся свободомыслящая анархия гамена. Приговоренный к смерти преступник, едущий к месту казни, слушает своего духовника. «Он разговаривает со своим попом! — кричит парижский гамен. — Эдакий трус!»

Некоторая смелость в деле религии возвышает гамена. Вольнодумство придает ему большой вес.

Присутствовать при казнях считается непременной обязанностью. Показывают друг другу на гильотину и смеются. Ей дают разные шутливые прозвища: «Конец супа, Ворчунья, Голубая маменька (с небес!), Последний глоток» и т. д. Чтобы не упустить ничего из предстоящего зрелища, влезают на стены, взбираются на балконы, карабкаются на деревья, висят на решетках, цепляются за трубы. Гамен родится кровельщиком так же, как и моряком. Крыша не страшна ему, как не страшна мачта.

Никакое празднество не может сравниться для гамена с Гревской площадью. Сансон и аббат Монтес — самые популярные имена. Осужденному на смерть преступнику шикают, чтобы ободрить его. Иногда им восхищаются. Ласнер*, будучи гаменом, смотрел на казнь ужасного Дотена* и, видя, как мужественно он умирает, сказал фразу, в которой выразилась целая будущность: «Я завидовал ему».

В среде гаменов не имеют никакого понятия о Вольтере, но знают Папавуана*. В одном и том же перечне смешивают политических преступников и убийц. Сохраняются предания насчет последней одежды каждого из них. Известно, что Таллерон был в шапке кочегара, Авриль* — в фетровой фуражке, Лувель* — в круглой шляпе; что старик Делапорт был с непокрытой лысой головой, Кастенг — румян и красив, что у Бариеса была романтическая эспаньолка, Жан Мартен носил подтяжки, а Лекуфе* и его мать ссорились между собою.

Один гамен, желая рассмотреть Дебакера, но не видя ничего из-за толпы, лезет на фонарный столб на набережной. Стоящий на посту жандарм хмурит брови.

— Пожалуйста, господин жандарм, позвольте мне влезть на него, — просит гамен и, чтобы смягчить правосудие, прибавляет: — Я не упаду.

— Очень меня беспокоит, упадешь ты или нет, — ворчит жандарм.

В среде гаменов всякий несчастный случай придает большое значение пострадавшему. Уважение к товарищу достигает высшей точки, если он порежется очень сильно, «до кости».

Кулак тоже пользуется немалым уважением. Гамен очень любит похвалиться им: «Смотри, какой я сильный, видишь?» Левша возбуждает зависть. Косые глаза считаются большим преимуществом.

VIII.

Здесь прочитают прелестную остроту последнего короля

Летом гамен превращается в лягушку; по вечерам, когда темнеет, он с борта угольной баржи или плота прачек, около Аустерлицкого или венского моста, бросается вниз головой в Сену, нарушая все законы стыдливости и полиции. Но так как полиция бодрствует, то положение становится в высшей степени драматическим и немудрено, что оно как раз вызвало достопамятный братский возглас. Этот возглас, полуивший известность в 1830 году, не что иное, как стратегическое предостережение одного гамена другому. Его скандируют, как стихи Гомера, с ударением, которое так же трудно объяснить, как мелопею элевзинских таинств. В нем слышится древнее «Эвое». Вот этот возглас: «Эй! Ге-ге! Тюти! Крючок идет! Шевелись! Собирай манатки и шастай в сточную трубу!»

Иногда эта мошкара — так он сам себя называет — умеет читать, иногда пишет и всегда умеет кое-как рисовать, изображая в публичных местах всяческие непристойности. При помощи какого-то таинственного взаимного обучения гамен приобретает все таланты, могущие принести пользу общественному делу. С 1815 по 1830 год гамен подражал крику индюка*; с 1830 по 1848 год он рисовал на стенах груши*. Раз летним вечером Луи-Филипп, возвращаясь во дворец пешком, увидел совсем крошечного мальчугана, который поднимался на цыпочках и пыхтел, стараясь нарисовать углем гигантскую грушу на одном из столбов решетки Нейи; король с тем добродушием, которое перешло к нему по наследству от Генриха IV, помог гамену дорисовать грушу, а потом дал ему луидор и сказал: «Видишь, и внизу есть груша».