Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Они направились по тем же аллеям, по которым проезжал катафалк. Достигнув решетки и будки сторожа, Фошлеван, державший в руке билет могильщика, кинул его в ящик; сторож потянул за шнурок, калитка отворилась, и они вышли.

— Как все хорошо идет! — сказал Фошлеван. — Славная мысль пришла вам в голову, господин Мадлен!

Они прошли по Вожирарской заставе самым естественным образом. В окрестностях кладбища лопата и заступ служат настоящим паспортом. Улица Вожирар была пустынна.

— Господин Мадлен, — сказал Фошлеван, осматривавший по дороге дома, — у вас глаза моложе моих. Укажите мне номер 87.

— Вот он как раз и есть, — сказал Жан Вальжан.

— На улице ни души, — продолжал Фошлеван. — Дайте-ка мне заступ и подождите меня здесь минутки две.

Фошлеван вошел в дом номер 87 и, руководимый инстинктом, который всегда ведет бедняка на чердак, поднялся наверх и постучался впотьмах в дверь мансарды. Послышался голос:

— Войдите.

Это был сам Грибье.

Фошлеван отворил дверь. Квартира могильщика была, как и все подобные бедные жилища, чердаком без мебели, заваленным хламом. Ящик для укупорки, а может быть, и гроб, заменял комод, горшок изпод масла заменял кадку для воды, соломенный тюфяк заменял постель, голый пол заменял и стол, и стулья. В углу на лохмотьях, обрывке ковра, сидела исхудалая женщина с кучей детей. Это бедное жилище носило следы недавней бури. Словно там произошло землетрясение. Все было перерыто. Крышки сняты, тряпки раскиданы, кувшин расколот, мать была заплакана, дети, вероятно, побиты; словом, все следы неудачных, яростных поисков. Очевидно, могильщик с остервенением искал свой билет, и его потеря отозвалась в чердаке на всем, начиная от кувшина и кончая женой. Вид у него был отчаянный.

Но Фошлеван слишком торопился покончить с этим приключением и едва заметил грустную сторону своих успехов. Он вошел и сказал:

— Вот, я принес вам назад вашу лопату и заступ.

Грибье взглянул на него с изумлением.

— Ах, это вы, поселянин? Что это значит?

— Это значит, что вы выронили свой билет из кармана, что я нашел его на земле, когда вы ушли, что я сам похоронил вашего мертвеца, завалил могилу, сделал за вас дело, а сторож отдаст вам завтра ваш билет, и вы не заплатите пятнадцати франков. Вот и все.

— Спасибо, крестьянин! — воскликнул Грибье в восхищении. — В следующий раз я плачу за выпивку.

VIII.

Удачный допрос

Час спустя, среди густого мрака ночи, двое мужчин с ребенком подошли к дому номер 72 по улице Малый Пикпюс. Старший из них взялся за молоток и постучал. То были Фошлеван, Жан Вальжан и Козетта.

Оба старика зашли за Козеттой к торговке на улицу Шемен-Вер, где Фошлеван оставил ее накануне. В течение этих двадцати четырех часов ничего не понимавшая Козетта молча дрожала. Она дрожала так сильно, что не находила слов. Она ничего не ела и совсем не спала. Добрая торговка засыпала ее расспросами, не получая иного ответа, кроме грустных взглядов. Козетта не выдала ничего из того, что видела и слышала за последние два дня. Она угадывала, что они переживают кризис. Она глубоко сознавала, что надо быть умницей. Кто не испытал на себе великой силы трех слов, произнесенных с известным выражением на ухо маленького запуганного существа: «Не смей говорить!» Страх — нем. Да и никто не умеет соблюсти тайну так хорошо, как ребенок.

Но зато, после этих мрачных суток, увидев Жана Вальжана, она испустила такой крик радости, словно вырвалась из бездны.

Фошлеван был монастырский житель и знал условленные пароли. Все двери отворились перед ним. Таким-то образом была решена сложная двойная задача: выйти и войти.

Привратник, которому были даны инструкции, отпер маленькую дверцу, сообщавшую двор с садом и которую еще двадцать лет тому назад можно было видеть в глубине двора, против главных ворот. Привратник провел их всех через эту калитку, и оттуда они пробрались во внутреннюю комнату, разговорную, где накануне настоятельница отдавала приказания Фошлевану.

Настоятельница, с четками в руках, уже ждала их. Одна из матерей гласных, с опущенным покрывалом, стояла рядом. Свеча тускло озаряла разговорную.

Настоятельница оглядела Жана Вальжана. Опущенные в землю глаза — самые зоркие. Потом начались расспросы.

— Это вы его брат?

— Да, честная мать, — отвечал за него Фошлеван.

— Как зовут?

— Ультим Фошлеван.

У Фошлевана действительно был брат Ультим, который давно умер.

— Откуда вы, из каких краев?

— Из Пикиньи, близ Амьена.

— Который вам год?

Фошлеван отвечал:

— Пятьдесят.

— Какая ваша профессия?

Фошлеван опять-таки отвечал за него:

— Садовник.

— Хороший вы христианин?

— В нашей семье все таковы.

— Малышка ваша?

— Да, честная мать.

— Вы ей отец?

— Нет, дед.

Мать гласная вполголоса заметила настоятельнице:

— Он хорошо отвечает.

Жан Вальжан, однако, не произнес ни единого слова. Фошлеван все говорил за него.

Настоятельница со вниманием осмотрела Козетту и тихо заметила другой монахине:

— Она будет дурнушка.

Обе матушки шепотом совещались между собой несколько минут в углу разговорной; наконец настоятельница обернулась и проговорила:

— Дядя Фован, вы получите второй наколенник с колокольчиком. Теперь их понадобится два.

На следующий день действительно два колокольчика звенели в саду, и монахини не могли устоять от искушения приподнять кончик покрывала. В конце сада, под деревьями, двое людей копали рядом, Фован и какой-то другой. Невероятное событие. Молчание было нарушено, и монахини говорили между собой: «Это помощник садовника». Матушки гласные прибавляли: «Это брат старика Фована».

Жан Вальжан действительно устроился в своей должности по всем правилам; у него был кожаный наколенник с колокольчиком; отныне он занял официальное положение в монастыре и носил имя Ультима Фошлевана.

Решающей причиной, повлиявшей на его принятие в монастырь, было замечание настоятельницы насчет Козетты: «Она будет дурна».

Произнося это предсказание, настоятельница немедленно почувствовала к Козетте особенное расположение и приняла ее бесплатной пансионеркой из милости.

Это совершенно логично. Ничего не значит, что нет зеркала в монастыре; у женщин тонкое чутье насчет своей наружности; девушки, которые чувствуют, что они красивы, неохотно постригаются в монахини, и так как призвание находится в обратной пропорции с красотой, то на дурных больше надеются, чем на хорошеньких. Отсюда и происходит решительная склонность к дурнушкам.

Все это приключение возвеличило добряка Фошлевана; он одержал тройной успех: перед Жаном Вальжаном, которого спас и приютил, перед могильщиком Грибье, который рассуждал про себя: он уберег меня от штрафа, и, наконец, в глазах монастыря, который, сохранив, благодаря ему, останки матери Крусификсион под престолом, обошел Цезаря и угодил Богу. Гроб с умершей остался в Малом Пикпюсе, а гроб пустой захоронен на Вожирарском кладбище; конечно, это глубоко потрясло общественный порядок, но никто этого не заметил. Что касается Фошлевана, то монастырь почувствовал к нему великую благодарность. Фошлеван стал драгоценнейшим слугой и лучшим из садовников. При следующем посещении архиепископа настоятельница рассказала обо всем его преосвященству, как бы исповедуясь и вместе с тем слегка хвастаясь. Архиепископ затем потихоньку и с одобрением поведал историю господину Ватилю, духовнику его высочества, а впоследствии архиепископу реймскому и кардиналу. Слава Фошлевана разнеслась далеко и дошла до Рима. У нас было перед глазами письмо, написанное тогдашним папой, Львом XII, одному из своих родственников, нунцию в Париже; в этом письме встречаются следующие строки: «Говорят, есть в одном из парижских монастырей превосходный садовник и святой человек, по имени Фован». Однако эта слава не дошла до самого Фошлевана в его хижине; он продолжал прививать свои деревья, продолжал полоть и закрывать рогожами свои дынные парники, нисколько не подозревая о своих достоинствах и святости. Он столь же мало сознавал свою славу, сколько какой-нибудь дургамский или серрейский бык, портрет которого появляется в «Иллюстрированных лондонских новостях» с надписью: «Бык, получивший приз на выставке рогатого скота».

IX.

Заключение

Козетта продолжала молчать и в монастыре. Она, естественно, считала себя дочерью Жана Вальжана. Впрочем, не зная ровно ничего, она и не могла ничего сказать, да и во всяком случае ни за что не проболталась бы. Мы уже заметили, что ничто так не учит детей молчанию, как несчастье. Козетта столько выстрадала, что боялась всего, боялась даже говорить. Одно слово, бывало, так часто навлекало на нее целую бурю. Она начинала понемногу успокаиваться лишь с тех пор, как стала с Жаном Вальжаном. Она довольно быстро свыклась с жизнью в монастыре. Об одном жалела она — о своей Катерине; но не смела этого сказать. Один только раз заметила Жану Вальжану: «Отец, если бы я знала, я взяла бы ее с собой».