Святослав - Семен Скляренко

Слышали они и голоса ромеев — их крикливого, пузатого начальника, которого приметили днем со стен, простых воинов, напрягавших все силы, чтобы подтянуть свои страшные машины к воротам города.

Немало вооруженных воинов стояло еще вокруг машин и людей, которые возле них работали. Они, видимо, должны были оберегать эти машины. Но разве кто-нибудь из ромеев мог предположить, что тут, рядом, уже лежат на земле смелые вой, которые вот-вот бросятся на них…

Тихо было вокруг — у Доростола и в поле. Только откуда-то с Дуная доносился перестук весел, на далекой косе жалобно стонала какая-то птица, да в горах за станом императора выл волк.

Но вот русские вой разом поднялись с земли и, подняв мечи, пошли вперед. Вот они очутились перед самыми машинами и врагами.

И вдруг, казалось, кто-то разорвал ночь надвое. Там, где стояли метательные машины, послышался шум и крики. Тяжело падали на землю тела, бряцало оружие. Но вскоре все стихло. Только слышно было, как высекают кремнем огонь. Вот он затеплился в темноте, вот вспыхнул, разгорелся, стал костром, пожаром. У стен Доростола заполыхали машины. Среди ночного мрака они походили на огромные руки великанов. И эти руки горели, крошились, падали на дно рва…

В стане ромеев поднялась тревога. Тоскливо звенели и обрывались на веревках колокольчики, в поле кричали виглы, слышалась тяжелая поступь множества людей. Пугаясь темноты, спотыкаясь на выбоинах и падая в свои же костоломки, на огонь пожара бежали, спешили на конях воины императора Иоанна.

Но было поздно. Когда ромеи очутились возле метательных машин, их уже пожрал огонь. Прибывшие звали Иоанна Куркуаса, стражу, но никто не откликался. А со стен Доростола уже летели стрелы и камни — русским воям удобно было целиться в ромеев, освещенных пожаром. Русов же за заборолами никто не видел.

Когда взошло солнце, из стана императора стало видно, как на башне доростольских ворот торчит, на страх врагам, на высоком шесте, чтобы все видели, уставясь мертвыми глазами в поле, голова Иоанна Куркуаса.

6

В одну из этих ночей Микула видел сон. Никогда этого с ним не бывало — всегда он спал как убитый. А тут вдруг привиделся сон, точно наяву.

Приснилось Микуле, будто идет он над Днепром и ему очень хочется пить. Удивительным во сне была то, что он видел кручи, вербы, а за ними чистую воду. Казалось, протяни руку и пей досыта. Но он все шел вдоль Днепра, взбегал на кручи, продирался сквозь заросли верб, а добраться до воды и напиться никак не мог.

И вдруг видит Микула — под одной из верб стоит отец Ант. Такой же, каким был в жизни, только одет не так, как его похоронили, а будто собрался на рать: в кольчуге, со щитом, мечом, на голове шлем с откинутой полицей,[271] а сквозь ее скважни, точно два уголька, горят глаза.

И слышит Микула голос, такой, как и при жизни:

— Чего ты ищешь, Микула?

— Пить хочу, — отвечает Микула.

— Так пей! — разрешает Ант.

Микула склонился к воде, пьет не напьется. «Выпью, думает, еще немного, еще немного…» Пьет и все время видит перед собой глаза Анта — два уголька в скважнях шлема горят и горят.

— А теперь скажи, — обращается к нему Ант, — знаешь ли ты, где сокровище, о котором я говорил? Скажи, Микула, только быстрее, а то скоро рассвет.

И Микула видит, что и в самом деле за Днепром забрезжило, будто кто-то там, на краю неба, поднимает алый полог, а из-за небосклона блестящими стрелами вырывается сияние.

Но что это? Слышится шум — крики людей, бряцание оружия. Микула озирается и видит, что стоит он, как и до того, с отцом Антом, но уже не на берегу Днепра, а над Дунаем. Ошую — Доростол, одесную — поле, а с поля идут ромеи — их видимо-невидимо, что песка морского.

— Говори скорей, Микула, — слышит он голос отца Анта, — видишь, враги затмили денницу, идут на солнце.

И Микула хочет ответить, что не знает, где сокровище, потому что, умирая, отец Ант не успел ему об этом сказать. Но не может вымолвить слова, потому что вокруг уже засвистели стрелы, зазвенели мечи и щиты, а из доростольских ворот вылилось русское войско. Их столько, сколько и ромеев, а может, и больше, да, наверное, больше, потому что ромеи, видимо, испугались, закричали. А все вокруг стало черным, как ночь, только молнии ударяли в землю то тут, то там и освещали то стан ромеев, то стан русов.

— Ой, сын, сын! — услыхал Микула голос отца, и вдруг Ант выхватил меч из ножен, и они пошли плечом к плечу против ромеев.

Микула слышал когда-то, но никогда не видел, как рубился Ант. Теперь увидел.

Отец шел тихим, ровным шагом, как ходят на ловах. Да если бы он и хотел идти скорей, то не смог бы, потому что перед ним стояла стена ромеев. Подняв щиты, они размахивали мечами, наставляли острые копья, неистово кричали.

Но что стоили щиты и мечи, когда против них шел Ант-старейшина рода Войков. Теперь он был настоящим старейшиной, потому что Микула видел, как рядом, плечом к плечу, и позади него идет стена родовичей — тех, кто был еще жив, и тех, кто давно уже умер. Микуле почудилось, будто между этими воями, пробираясь к Анту, спешат дед Улеб, прадед Воик, — ведь серебряные мечи и золотые шлемы носили только они… А Микула радовался, что шел на челе, одесную отца, и, когда Ант поднимал меч и взмахивал так, что свистело, и бил по щитам, мечам, черепам ромеев, бил и Микула…

И удивительное дело! Микула увидел, что с меча отца Анта стекает не кровь, а сыплются динарии, гривны, самоцветы, а то и просто снопы ослепительных, разноцветных лучей.

— Так это и есть сокровище! — воскликнул Микула.

— Это и есть сокровище! И есть сокровище! — услышал он голос отца Анта. — Иди за мной, Микула!..

И Микула проснулся.

Жутко, боязно стало Микуле, что привиделся ему такой страшный сон. В то же время он чувствовал и облегчение — мысли об отце Анте и о его смертном часе никогда не покидали Микулу. Он думал и думал о завете отца и тщетно силился понять, о каком сокровище говорил Ант.

Сон, как заключил Микула, привиделся ему недаром. После долгих лет он повидался с отцом, говорил с ним. Значит, душа его витает где-то близко, она здесь, с ними.

Что же заставило душу Анта прилететь сюда? Ведь, как это знал доподлинно Микула, души пращуров всегда обитают там, где их очаг, где схоронено их тело. А здесь — Болгария, далекая земля. Сколько надо лететь от Днепра, чтобы попасть на берега Дуная?

Значит, есть такая сила, которая заставила душу Анта лететь в Болгарию, значит, он хотел быть со своими родовичами, значит, сейчас, когда трудно русским людям, он не лежит над спокойным Днепром, а примчался сюда, на поле брани.

«Добрый наш Ант, — подумал Микула. — Он и мертвый не покидает нас…»

И, точно молния в недавнем сне, его вдруг осенила еще одна мысль: сокровище, о котором упоминал Ант, — это его оружие.

«Меч и щит, — думал он, — меч — для врагов, щит — для Руси… Конечно, это и есть то сокровище, о котором говорил отец».

Теперь Микула больше не боялся смерти, в душе его появилась уверенность, что он не может умереть, не погибнет на поле брани. Ведь они, русские вой, бьются с ромеями не одни. Вместе с ними, а может, и впереди них, незримо летят, помогают им пращуры — смелые, мужественные, они в эту тяжелую для Руси годину поднялись из могил и идут. Идет его отец Ант, идет дед Воик, идут все те, на чьих могилах над Днепром пламенеют ягоды калины, все те, на могилах которых стоят каменные изваяния в шлемах. Идет непобедимая бесчисленная рать. И если выпадет на долю Микуле пасть изрубленным на поле боя, то на месте останется только его тело, а душа, непокоренная и стойкая, как и прежде, пойдет за живыми. А если он не успеет совершить всего в жизни, то докончит свое дело после смерти. Вот о чем думал Микула…

7

Прямо на земле, под стеной, куда не могли залетать стрелы и камни, лежали раненые. Лунный свет заливал этот уголок, и было видно, как одни раненые лежали вытянувшись и смотрели в темное, бездонное небо над собой, другие, положив головы на седла, кулаки или камни, дремали.

Никто не мог, да и не знал, чем им помочь. Раны воспалялись, гноились, руки и ноги у многих почернели, кое-кто из раненых громко стонал, а один — еще молодой, темноволосый, с отрубленной правой рукой — все время порывался вскочить на ноги, но не мог и только кричал:

— Руку… руку отдайте!..

Рядом с живыми лежали мертвые. Только на рассвете приходили сюда вой, клали на деревянные носилки покойников, выносили через восточные ворота и опускали в волны Дуная.

Но сейчас хоронить покойников было еще рано. Несколько женщин-болгарок покрыли им лица. Женщины помогали и живым: подавали воду, кормили, а если кому из раненых становилось особенно трудно, садились рядом и тихо что-то шептали.

Раненые не всегда понимали, о чем говорили болгарки, но ласка и теплое слово повсюду одинаковы. Раненых успокаивала тихая речь, и, закрыв глаза, они засыпали.