Корвет «Бриль» - Владимир Николаевич Дружинин

качеств, как мужество, самоотверженность, стойкость. Это почти как на фронте… Боря слушал и сам обдумывал речь. Но слово «романтика», затрепанное слово, не шло с языка. Без него речь второпях не складывалась, и Боря промолчал.

Лавада, конечно, согласился со Стерневым. Дискуссия вообще нервировала помполита. Какая такая морская романтика! Чего доброго, будем провозглашать специфику, обособляться начнем. А там и грешки свои пожелаем списать…

До вахты еще семь минут. Боря спустился на шлюпочную палубу — там кто-то стукнул дверью. Томит неотвязная, безрассудная надежда увидеть Изабеллу. Хотя бы на минутку! Выяснить, сердится она или нет.

Под шлюпками пусто. Мглистая ночь окутывает судно, океан и небо слились.

Боря спускается еще на один пролет, заглядывает в коридор. Очень грустно так отправляться на вахту, с грузом неизвестности.

Стерневой охает и стонет еще пуще. Он только что передал метеосводку. Девяносто семь процентов влажности! Это же убийство! Одно спасение — теплая каюта. Стерневой с облегчением поднимается, освобождая место Боре, подвигает ему вахтенный журнал.

— Если в Александрии так заломает… Ты будь другом, — Стерневой задержался за порогом, — если я не сойду на берег, ты купишь мне там кой-чего.

— Ладно, — ответил Боря машинально, думая о своем.

— Стоящего там мало, разве что сумочки. О-ох! Сумочки еще ничего, подходящие.

— Ладно, — повторил Боря.

7

— Я насчет Папоркова, — сказал Лавада, входя в каюту капитана.

Алимпиев соскочил с койки, отбросил книгу. Он ковылял — одна тапочка не наделась, ускользала от него. Впускать Лаваду в спальню не хотелось, из-за Леры. Она все еще охорашивалась там, в резной рамке, у постели. Игорю стыдно своей слабости.

— Произошло что-нибудь?

Лавада не сел, а стал ходить по гостиной следом за Алимпиевым, гнавшим свою непослушную тапочку.

— От Папоркова мы должны избавиться.

Ого, вот до чего дошло! Но в чем же дело, однако?

Они сели у круглого стола. Лавада щелчком оттолкнул фарфоровую пепельницу с рекламой голландского пива «Анкер». В каютах, в кают-компании — всюду такие, с тех пор как «Воронеж» побывал у голландцев в ремонте.

— Попал к капиталистам — ну все!.. Непременно пролезут и насуют всякой дряни!

Лавада давал выход избытку гнева.

— Так же вот, не поймешь как, в какие щели, проникает на судно разная шушера, — он свирепо смотрел на пепельницу. — Не моряки, а попутчики…

— Вы Папоркова имеете в виду?

— Что хорошего в нем, Игорь Степанович, объясните мне, пожалуйста?

Теперь пепельница перешла к Алимпиеву, он вертел ее, обдумывая вопрос. Что хорошего? Сначала вспомнилось почему-то незначительное, случайное. В Немецком море, еще в начале рейса, на мостике… «Чайки прямо в бинокль летят», — произнес Боря, без улыбки, без ужимочек своих. С милым мальчишеским удивлением. И тогда Алимпиев по-новому увидел Борю, ощутил что-то близкое себе… Бывало, ведь и к нему — Алимпиеву — чайки летели прямо в бинокль.

Конечно, Лаваде этого не расскажешь.

— Мне Папорков нравится, — коротко говорит Алимпиев. — Он неплохой парень. Молод еще…

Лавада гулко переводит дух. От возмущения его сдавила одышка, голос срывается.

— Неплохой? Папорков же тянет весь коллектив назад…

— Да что же он натворил?

Лавада, наверно, что-то принес. Какую-то новость. Недаром захватил с собой папку. Прислонил ее к подлокотнику кресла и поглаживает корешок, собирается с духом.

— Есть сигнал, Игорь Степанович. Историю с Грибовым, с фарцовщиком, помните?

Еще бы! На стоянке в Гавре «Волну» — моряцкую газету — рвали из рук.

Но при чем тут Папорков?

— Похоже, из той же шайки-лейки… Грибов его назвал, в протоколе записано.

— Грибов на многих накапал.

У Лавады что-то еще в запасе. Да, так и есть. Он достает из папки бумагу, кладет на стол и разглаживает ладонью:

— Пожалуйста, Игорь Степанович!

«Будучи соседкой радиста Папоркова, то есть живя в той же квартире…»

Алимпиев читает, а Лавада ждет, ничем не выдавая своего нетерпения. Он преувеличенно спокойно разглядывает свои ногти. Все, что он находил нужным, он в разное время сказал капитану. Теперь пусть говорит документ.

Капитан морщится. Он молча отдает письмо Лаваде. Тот не выдерживает:

— Ваше впечатление?

— Пахнет квартирной склокой. А копий-то сколько! — Алимпиев усмехается. — Копия в редакцию, копия нам, копия в суд, копия…

— И что ж такого?.. Пишет учительница, человек с понятием. Какая ей корысть? Письмо честное.

— Думаете? А факты где? Ни одного! Корысть какая? А знаете, есть люди… Не терпят просто, когда кто-то живет иначе… Нет, ты живи по-моему! И одевайся, как я, и мебель ставь, как у меня, и зубы изволь той же пастой чистить…

— Ну, это, вы простите меня, Игорь Степанович, беллетристика.

Алимпиев промолчал. Да, для Лавады — беллетристика. Не так надо было сказать ему.

— Ладно, возьмем поведение Папоркова в целом, — произнес Лавада жестко.

Что ж, возьмем! В голове Алимпиева вихрем проносятся все прегрешения Бори.

— Что он на политзанятии молол? — слышит Алимпиев. — Насчет труда в нашем обществе. Помните?

Да, было такое. «Моя мать прачка, — сказал Боря. — Разве про нее напишут в газете? Никогда! Про комбайнера — с радостью, а вот про нее…» Лавада мог бы ответить просто: напишут, дойдет очередь, если отличилась. А вообще-то мы еще не в коммунизме, каждому по труду — и денег и иной раз почета… Так нет, Лавада начал навешивать ярлыки. А Борька уперся и спросил: «Если у нас сегодня все совершенно, то какое может быть движение вперед? Тогда и стремиться некуда». Это вконец обозлило Лаваду. Он твердил свое, ставшее рефреном: «Я в вашем возрасте…»

— Ходит героем, — слышит Алимпиев. — Фальшивый ореол ему построили. И Вахоличев ему дружок. А Черныш? Тоже субъект! Тридцать лет мужику, а учиться — ни в какую! Вечный матрос.

Досталось от Лавады и комсомольскому секретарю. Слабоват Степаненко, не занял твердой позиции. Вообще незавидное наследство получил «Воронеж» от «Комсомольца Севера». Избаловались там… На линии Ленинград — Лондон служба известно какая, что ни день, то стоянка.

Все выложил Лавада, кроме одного… «Милуются», — сказал Стерневой, подсмотревший Папоркова с Зябликом. С Зябликом! Не дает покоя Лаваде это словцо, просится на язык, вот-вот слетит невзначай…

— Федор Андреевич, — начинает Алимпиев. — Вы ветеран войны… Мне странно, нет у вас доверия к людям. А мы ведь воспитатели. Без доверия что можно?.. Только наказывать…

Он старается говорить проще, без беллетристики. Лавада брезгливо машет:

— Таких жоржиков воспитывать… Ох, Игорь Степанович! Добрый вы человек, чересчур добрый. А вот грянет решение суда, и какой вид мы с вами будем иметь? Кислый вид, Игорь Степанович! Хорош экипаж коммунистического труда! Вот я и предлагаю… Судить Грибова будут еще не скоро, мы домой раньше вернемся. И списать Папоркова сразу же — адьё, до свиданья!