Счастье — это теплый звездолет - Джеймс Типтри-младший

не возражает, чтобы его разубедили, раздвигая ее колени. Поначалу она в шутку сопротивляется, затем выгибается, раскидывая руки навстречу воздуху, ему, жизни.

— Я бы не отказался целую вечность виться вокруг тебя.

Он наваливается на нее, не думая больше о проезжающих мимо автомобилях, и когда ласковое тело, которое он успел так хорошо изучить, послушно содрогается под ним, он понимает, что уже какое-то время знает ответ. Никакая это не дружба, вернее, это лучше, чем дружба!

— Я люблю тебя, Молли. Мы любим друг друга.

— Ох, Пит.

— Ты поедешь со мной в Балтимор, и мы поженимся, — говорит он ей в шею, продолжая мять ее тело под юбкой, потом, не чувствуя отклика, отстраняется, чтобы увидеть ее лицо, ее губы, которые шепчут:

— Этого я и боялась.

— Боялась? — Сердце подпрыгивает, облегчение столь велико, что мерцание в глазах возвращается, и сквозь него он видит ее, странно безучастную, несмотря на его пыл. — Не бойся, Молли. Я тебя люблю.

— Черт, черт, Пит, — мягко произносит Молли, — прости, женщины порой ведут себя гадко. — Она сглатывает и продолжает неестественным голосом: — Я так радовалась, потому что один дорогой мне человек возвращается домой. Утром он звонил из Гонолулу.

Этого он не хочет, не может вообразить между вспышками и все же делает еще одну попытку:

— Ты любишь меня, Молли. Я люблю тебя. В Балтиморе мы поженимся.

Она мягко отстраняется:

— Я тоже привязалась к тебе, Пит, правда, но это другое.

— Со мной ты будешь счастлива. Ты ведь любишь меня!

Она садится, и они смотрят друг на друга под ярким, дробящимся в листьях солнечным светом.

— Нет, Пит, я никогда этого не говорила. Я не… — Ее руки тянутся к нему, словно кинжалы. — Я не могу выйти за тебя, малыш. Я выхожу замуж за Чарли Макмахона.

Макмахон — Мааа — хоннн — аа — оннн — дурацкий шлепающий звук уносится во вселенную, кровь пульсирует в сонной артерии, воздух содрогается от боли и ярости, а он стоит, оскорбленный, как дурак, не в силах поверить, что все на свете оказалось ложью и предательством, — свет вспыхивает черными вспышками… «Шлюха! — слышит он свой голос, который кричит убывающему хаосу, — сука, сука, сука!»…

…Хаос беззвучно взрывается, переходя в небытие, почти знакомое состояние, но на сей раз не так быстро, словно мощная волна энергии вздымалась в замедленном темпе и частицы его успели ощутить ужас того, что он действительно мертв и осужден жить вечно в яростных разрозненных фрагментах. Но вопреки этому ужасу его сущность протестует: Но я ведь любил ее! — посреди безжизненной пустыни, под суровыми небесами, где он или частицы его энергии вновь ощущают чье-то присутствие: руины, искореженные механизмы, чудовищные конструкции неясного назначения, излучающие в мир ночных кошмаров темную силу, которая пробуждается…

…Чтобы собрать его заново в окружении знакомых стен. На губах замирает бессмысленный всхлип: «Но я ведь любил!» Он откидывается на спинку скрипучего кресла, наслаждаясь моментом. Какая-то легкая тень беспокойства заставляет его поднять глаза на трехмерный портрет за стопкой распечаток на письменном столе.

Молли улыбается ему с портрета, обнимая старшую дочь. Мысль о бедном Чарли Макмахоне возвращается впервые за долгие годы вместе с привычной скороговоркой: Молли не была бы с ним счастлива. У него с Молли были сложные времена, но сейчас все наладилось. Странно, как явственно ему припомнился тот день у реки, несмотря на прожитые счастливые годы. «Любил, любил», — беспокойно стучит в мозгу, а глаза любуются стопкой распечаток на столе.

Красивое, элегантное решение, проверенное восьмикратно, все неточности и расхождения остались в прошлом. Даже лучше, чем он надеялся. Завтра можно отправить статью в журнал. Разумеется, надо было опубликовать результаты три года назад, но теперь это не важно: экспертный совет Ассоциации содействия развитию науки собирается на следующей неделе. Все складывается очень удачно, едва ли можно было найти более подходящее время. А пресса довершит начатое… Только удержаться и не смотреть в лицо Гиллиаму, размышляет он, — его собственное лицо десятилетней давности, гладкое, юное, воодушевленное.

«Я люблю — вот объяснение», — думает Пит, вспоминая годы каторжной работы… Залитые кофе листы бумаги, новая центрифуга, лабораторные крысы, распахнутый халатик лаборантки, споры с Феррисом из аналитического отдела насчет места, оборудования, расходов — и над всем этим, словно лазерная решетка, парит его блестящее доказательство. Его догадка, нет, лучше сказать так: его педантично доказанная гипотеза. Вершина его жизненного пути. Ему уже никогда не повторить подобного, ну и пусть. Вот он, зенит его научной карьеры. Самое время. Главное — не вспоминать о том, что сказал Натан (Нобелевка), даже про себя не произносить это дурацкое слово (Нобелевка). Хватит, это глупо, лучше подумай о самой работе, о мощи и ясности доказательной базы.

Он нащупывает под стопкой распечаток лоток с письмами, успевший зарасти мхом (первое, с чего начну, — потребую себе секретаршу!), но хватит ли света от окна? Воздух в кабинете сгущается, словно вокруг бурлят потоки энергии. Слишком много кофе, думает он, слишком сильные эмоции. Я к такому не привык. Мой удел — одиночество. Отныне все изменится. Хватит держать все в себе, пришла пора делиться с молодыми. Теперь у меня будут толпы помощников…

Он смотрит в окно на пыльный пригород Бетесды и видит череду статей, у каждой длинный список авторов, но научный руководитель везде он. Маститый ученый, помогающий молодым дарованиям с первой публикацией. Человек-легенда… Дети играют в баскетбол у гаражей, неужели кого-то из них в старости вылечат от миеломы благодаря его одиноким трудам? Если бы кристаллизацию можно было ускорить! Рано или поздно это случится. Правда, уже не при мне, размышляет он. Разглядывать бегущие фигурки мешает мерцание, которое, кажется, исходит откуда-то из конца улицы, хотя, скорее всего, это что-то у него на сетчатке.

Нельзя пить столько кофе, укоряет он себя. Только бы не сердечный приступ! Только не сейчас! Волнение почти осязаемо, но оно не раздражает, а напротив, заставляет мир открыться с новой стороны. Словно иной, более высокий уровень реальности, своего рода эффект норадреналина. Возможно, мне и впрямь предстоит жить на новом уровне, думает он и трет переносицу, чтобы избавиться от послеобраза, напоминающего лунный ландшафт со снимков «Аполлона», чуть неприятное ощущение.

Слишком много страхов, рассуждает он, сосредоточенно протирая стекла очков. Страх перед бомбой, перед экологическим кризисом, угроза фашизма и расовой войны, угроза гибели всего живого. Он трясет головой, чтобы избавиться от звона в ушах, бросает взгляд на большой настольный календарь. 1984 год. На полях шутливая надпись: «Если все хорошо, то почему мы говорим