Настоящая фантастика – 2010 - Генри Лайон Олди

— Ну, не совсем так. Он говорит, что сейчас идет война между Лоа, духами старого мира, и Великим Ничто.

— Чего-чего?

— Великое Ничто… Пал Петрович, меня ж за это под суд отдадут!

Ильичев снова показал кулак.

— Он считает, что в нашем мире изначально было множество Лоа, у каждого народа свой. И люди верили в них и подчинялись законам, которые Лоа для них установили. Но со временем в душах людей поселилась пустота, потому что вера в бога требует отдачи, а они увлеклись получением материальных благ и наслаждений. И чем больше этой пустоты, тем меньше веры, а чем меньше веры, тем меньше сила Лоа и тем труднее им поддерживать веру в людях. Понимаете, замкнутый крут получается.

Ильичев кивнул.

— И вот тогда Лоа постепенно стали исчезать из нашего мира, а их место заняло Великое Ничто, которому только жрать, пить да по бабам подавай. Лоа, конечно, отчаянно сопротивляются этому, но ничего не могут поделать. Поэтому Преваль считает, что Лоа вот-вот вообще покинут этот мир, и тогда Великое Ничто поглотит его.

— Каземирыч?

— Что?

— Ты чего меня сказками народов мира грузишь? У моего сына их дома целая библиотека.

— Вы ж меня сами попросили! А раз просили, так слушайте и не перебивайте, потому что ЦК считает, что Преваль прав.

Ильичев присвистнул.

— Сам Преваль долго искал народ, обладающий великой верой, но не имеющий своих Лоа…

— Религия — опиум для народа, — вдруг, ни к селу ни к городу, мрачно заявил Ильичев.

— Пал Петрович, новейшие исследования показали, что между религией и идеологией не так много различий…

Колдун, до этого с интересом прислушивавшийся к диалогу, вдруг изменился в лице и что-то закаркал.

— О kwa, о jibile! Ou pa we m inosan? — разнеслось по бару.

На глазах Ильичева и без того жуткая рожа Преваля, размалеванная под череп, вдруг стремительно вытянулась. Колдун стал превращаться в увешанного яркими бусами огромного ворона. Ворон спрыгнул с табурета бара и, воинственно сотрясая своей палкой, бросился к выходу.

— Чем он ее держит-то? — пронеслась в голове Ильичева шальная мысль.

Мир вокруг него завертелся, стены бара покрылись замысловатыми узорами и стали зыбкими как желе. Цепляясь остатками сознания за происходящее, он заметил бледного как смерть Средина, заползающего за стойку. В отличие от бара и колдуна, мэнээс ни капли не изменился.

А ворон-колдун, продолжая вопить, скакал с палкой наперевес. Из его крыльев, обмазанных на концах чем-то красным, сыпались молнии.

Бар наполнил неприятный скрежет, как от тысяч ползающих огромных тропических тараканов, которых сын Ильичева держал в школьном живом уголке.

Скосив взгляд, полковник обнаружил, что перед колдуном выстроился ряд фигур, сотканных, казалось, из бездонной темноты, мертвой и безжизненной. Очертания их постоянно менялись. То они были похожи на людей, то на зверей, а то и вовсе на нечто такое, что никакому описанию не поддавалось. Все прибывшие держали в руках светившиеся багровым светом рогатины.

И говорили они по-английски, это Ильичев понял точно.

— Провокация! — сообразил он.

Но до того как веки его сомкнулись, двери в бар слетели с петель и в проеме возникли три сияющих белым огнем образа. Хотя свет, исходивший от них, слепил ужасно, Ильичев понял, что одеты пришельцы в форму времен Гражданской войны и буденновки, на которых горели алые звезды. Выхватив пламенеющие шашки, красногвардейцы бросились на черных…

А для Ильичева наступила спасительная темнота.

Во сне Ильичев видел победу коммунизма на всей Земле. И майор Железняков поздравлял его с этой победой, а потом посадил в правительственную «Чайку» и повез в Москву. Ехал Ильичев в просторной «Чайке» и поражался тому, как изменился мир без проклятых капиталистов. Но чудеснее всего оказалась столица дивного нового мира город Москва, стоявшая на высокой и великой горе. Она имела славу ленинскую, светилась ею подобно драгоценнейшим камням, как бы рубиновым кремлевским звездам. И ныне имела Москва большую и высокую стену и пятнадцать врат, и на них пятнадцать гербов союзных республик; на воротах написаны были имена пятнадцати колен председателей республиканских ЦК: с востока четверо ворот, с севера четверо ворот, с юга четверо ворот и с запада трое ворот. Стена же города имела пятнадцать оснований, и на них написаны имена пятнадцати генсеков. И были эти пятнадцать ворот как пятнадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улицы же Москвы были чистое золото, как прозрачное стекло. И не имела она нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава ленинская осветила ее, и светильник ее — светлые идеи марксизма-ленинизма. Представители спасенных от гнета империализма народов ходили во свете их, и руководители партячеек земных принесли в Москву славу и честь свою. И не запираются ворота Москвы днем; а ночи там не было. И принесены в нее были также мир и дружба народов.

Смотрел на этот славный город Ильичев и знал, что не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые свято блюдут написанное в кодексе строителя коммунизма.

И проводили Ильичева во Дворец Советов высотой четыреста шестнадцать метров, что увенчан стометровой статуей вождя мирового пролетариата с простертой к светлому будущему дланью.

Предстал Ильичев в кабинете с укрытым зеленым сукном столом, расположенным четвероугольником, и длина его была такая же, как и широта.

Председательствовал во главе стола сам Ульянов-Ленин, озаренный ярким светом и в окружении сотен красных флагов, пошитых из бархата. И по правую руку от него восседал Феликс Эдмундович Дзержинский, и лежали перед ним каменные скрижали. Смотрел он строго и сурово на Ильичева и записывал, глядя на него, что-то золотым пером в скрижали. А по левую руку от Ленина восседал, как ни странно, Самеди Преваль, гаитянский колдун с вороньими крыльями за спиной, даже во сне не прекращающий своих кошмарных песнопений.