Наполеон Бонапарт - Альберт Манфред

Бонапарт оставался глух к предостерегающим голосам, к словам осуждения. Он был ослеплен заворожившим его видением — торжественной церемонией коронации; он заставит удивиться весь мир! Он устранял непредвиденные трудности, возникавшие на его пути. В семье на пороге решающих событий наступил полный разлад: мать, обиженная за Люсьена и Жерома, исключенных из императорской семьи вследствие их самовольных браков, накануне торжеств уехала из Парижа в Рим. Жозеф, оскорбленный тем, что его he назначили прямым наследником, вел тонкую интригу против своего брата; он играл роль либерала, сторонника свободы и мира. Сестры устраивали сцены, требуя, чтобы их ввели в ранг принцесс и именовали высочествами; когда Наполеон им уступил, они снова были недовольны: они все-таки по иерархии были ниже «вдовы Богарне» и требовали от брата немедленного развода. Жозефина, до крайности обеспокоенная всем происходящим, вела свою игру тоньше и мягче; ее ближайшей целью было добиться освящения церковью их брака, и в этом она преуспела при содействии папы.

Распри в семье, ставшей императорской фамилией, именно благодаря этому сразу же становились известны. Позже Бурьенн не без удовольствия рассказал об этих скандалах, а Массой изучил их досконально и поведал о них всему свету. Немалые препятствия надо было преодолеть и в Риме. Папа Пий VII колебался: он боялся подорвать свой престиж в глазах католического мира и европейских монархов и боялся Бонапарта. Последнее оказалось сильнее.

И вот наконец 1–2 декабря состоялись долгожданные торжества. 10 фримера (1 декабря) Сенат в полном составе явился в Тюильрийский дворец, чтобы сообщить результаты плебисцита: три миллиона пятьсот семьдесят две тысячи голосов были поданы за провозглашение Наполеона императором французов и две тысячи пятьсот семьдесят девять голосов — против. Франсуа де Нёшато, принося поздравления императору, снова повторил ту же формулу: «Движение привело корабль Республики к гавани». Этот образ был одобрен императором: он по-прежнему надеялся удержать за собой оба пути. 2 декабря В соборе Парижской богоматери состоялась торжественная церемония коронации. Глава католической церкви его святейшество римский папа прибыл в Париж, чтобы освятить восшествие на трон императора Наполеона I.

Великий мастер кисти Давид, якобинец, член Комитета общественной безопасности, друг Максимилиана Робеспьера, обещавший выпить с ним цикуту до дна, не выполнил своего обещания: он стал первым живописцем империи, членом Института, офицером Почетного легиона. Выполняя поручения августейшего покровителя, художник четыре года работал над полотном «Коронадия». Это великое творение искусства пережило и его создателя, и лиц, запечатленных могучей кистью на холсте. Благодаря дошедшему до нас полотну Давида мы можем увидеть это отделенное от нас почти двумя столетиями торжество. Удивительная гамма красок — бордовый бархат и блеск белого щелка, темные зеленые тона и темное золото короны в руках императора, яркие мундиры свиты маршалов, высших сановников империи и теплая розовость женских плеч — все это создает атмосферу пышного, праздничного, почти парадного представления. В центре, естественно, фигура императора в длинной, до полу, белой тунике, отороченной горностаем, с золотой короной в руках, возлагаемой на голову Жозефине; он молод, он дышит энергией, он олицетворяет власть. Тот, для кого писалась эта картина, остался доволен. «Давид, я вас приветствую!» — воскликнул Бонапарт.

Он увидел себя на полотне таким, каким хотел видеть. Давид знал, что надо писать.

В этой картине есть еще одна примечательная деталь. Как уже говорилось, «императрица-мать», остававшаяся все той же независимой и своенравной корсиканкой — Летицией Буонапарте, оскорбленная за своих младших сыновей, накануне торжеств уехала из Парижа. Но Наполеон считал необходимым, чтобы в картине апофеоза — произведении, рассчитанном на века, — была запечатлена его мать. Ее отсутствие было бы воспринято как нарушение всех приличий, попрание естественных чувств. Император приказал Давиду исправить упущение, рожденное своеволием женщины, которой он не мог перечить.

Знаменитый художник уже привык выполнять приказы; он выполнил и этот.

В центре левой части картины появился тщательно выписанный портрет «императрицы-матери» в кресле. Даже в этой насильственной операции Давид остался замечательным мастером. Его кисть запечатлела то, что разглядел его зоркий взгляд. Под украшенной драгоценностями короной — эти пронзительные темные глаза, плотно сжатые сухие губы, настороженно-недоверчивое выражение лица — уж не обманут ли ее? Как все это было далеко от «божественного начала», как все это выдавало под царственными одеяниями простую женщину, погруженную в мелочные заботы и расчеты грешной земли.

Не раз передавался рассказ о том, как Наполеон, вырвав корону из рук «святого отца», сам возложил ее на свою голову: он не хотел получать корону из чужих рук. Так же часто повторялись и единственные слова, произнесенные им во время торжества. Глядя на пышное убранство величественного собора, на римского папу, на маршалов, генералов, священнослужителей, высших сановников империи, министров, придворных, почтительно склонявшихся перед ним — императором, он, повернувшись к идущему позади его старшему брату, тихо сказал:

— Жозеф, если бы отец мог нас видеть сейчас!

Альберт Сорель, блестящий писатель и историк, воспроизведя эти слова, нашел их «глубоко человечными». Может быть, это и так. Но если в них и было что-то человеческое, так это присущая людям склонность к иллюзиям. Бедный, наивный корсиканец! Он, верно, и в самом деле надеялся, что эта комедия переодеваний, эта выставленная напоказ роскошь, это богатство, великолепие торжественной церемонии, граничащей с театрализованным представлением, с балаганом, могут упрочить новую власть.

Затем там же, под гулкими сводами собора, император громким голосом принес присягу. Текст ее, понятно, был составлен заранее. Присяга точно перечисляла, что клялся охранять император: неприкосновенность территории Республики, законы конкордата, свободу вероисповеданий, равенство прав, гражданскую и политическую свободу, неотменяемость продажи государственных имуществ. Император клялся управлять единственно в целях пользы, счастья и славы французского народа.

По окончании церемонии кортеж медленно проследовал в экипажах через бульвары в Тюильрийский дворец. Несметные толпы людей теснились вдоль тротуаров. Не отрывая взгляда, они смотрели на эту бесконечную вереницу медленно движущихся нарядных экипажей, на шитые золотом мундиры военных, плюмажи на шляпах, бархат и шелк костюмов важных господ, драгоценные камни и дорогие меха, украшавшие дам, на все это давно невиданное великолепие.