За правое дело - Василий Гроссман

Этот поселок был частью войны, и дети, матери с детьми на руках, старухи, развешивающие белье,— все говорило о том, что война народная, что рабочие участвуют в ней — и с ребятами, и со стариками.

Иван Павлович остановился возле вывешенной газеты.

— Вот, уже успели,— сказал он, прочитав, что старший проходчик Новиков перевыполнил сменное задание, что бригада его в составе проходчиков Котова и Девяткина и крепильщиков Викентьева и Латкова вышла из прорыва, догнала передовые бригады по всем показателям.

Он внимательно читал статейку, придерживая Машу за ноги, то и дело терпеливо говоря:

— Маша, Маша, что это ты? — так как девочка все норовила попасть носком ботинка по газетному листу.

Разок ей удалось это сделать, удар пришелся прямо по напечатанной крупным шрифтом фамилии отца.

В статейке все описывалось правильно, но все же о главном корреспондент не рассказал. А главное состояло в том, что очень уж трудно было наладить работу, что народ в бригаде подобрался на редкость тяжелый, неумелый, что Котов и Девяткин попали в шахту из трудового батальона {257} и хотели освободиться от подземной работы, перейти на поверхность, что Латков оказался бузотером, однажды пришел на работу выпивши. Вот Викентьев, тот был кадровым шахтером, понимал и любил подземную работу. Но и с Викентьевым было нелегко: характер у него оказался плохой, и он все придирался к откатчицам, впервые попавшим на работу в шахту. Одну эвакуированную из Харькова домашнюю хозяйку он довел до отчаяния, а делать этого никак не следовало: у нее муж, служивший экономистом в харьковском тресте, погиб на фронте, и она старалась работать как можно лучше.

Но, пожалуй, и сам Новиков не сумел бы рассказать, каким образом получилось, что не жадный до работы Девяткин, то и дело садившийся пожевать хлебца, и озорной Латков, и обрусевшая полька-откатчица Брагинская с грустными глазами стали вытягивать норму на тяжелой, а подчас и опасной работе. Само собой, что ли, это получилось? Или Новиков добился этого? Конечно, увеличили глубину шпуров с полутора до двух метров, наладили бесперебойную доставку к началу смены крепежного леса и порожняка, вентиляцию в общем наладили…

Он сердито оглянулся на проходивших мимо рабочих — что ж это народ не почитает газетку, неграмотные, что ли?

Когда Новиков подходил к бараку, где помещалась шахтная контора, ему повстречалась откатчица Брагинская, худая и длинноносая женщина.

— Чего ж не отдыхаете? — спросил Новиков.

Странно она выглядит на поверхности — в берете, в туфлях на высоких каблуках. А в шахте совсем по-обычному — в резиновых сапогах, в брезентовой куртке, повязанная платочком. Там казалось естественно крикнуть ей:

— Эй, тетя, давай сюда порожняк!

А сейчас, пожалуй, невозможно назвать ее на «ты».

— Ходила в амбулаторию сына записать на прием,— объяснила Брагинская,— замучилась я с ним, просила вчера у Язева записку, чтобы его в город взяли, в школьный интернат с трехразовым питанием, а он мне отказал. Вот и приходится на два фронта — на работе и дома.

Она помахала листком многотиражки:

— Читали?

— Читал, как же,— сказал Новиков,— зря вашу фамилию не напечатали.

— Зачем мое имя,— сказала она,— достаточно, что напечатали про бригаду, а впрочем, конечно, прочитать было б свое имя еще приятней.— Она смутилась от этого признания, погладила Машу по руке и спросила: — Дочка ваша?

Маша, обняв отца за шею, громко, с вызовом произнесла:

— Да, я его дочка, он подземный, никому его не отдам, никуда его не отпущу.— И, помолчав немного, увещевающе спросила: — Тетя, зачем вы сердитая? Что вас в газете не напечатали?

Брагинская пробормотала:

— А мой Казик отпустил своего папу, никогда он к нам не приедет.

— Дура ты, Машка,— сказал Новиков и добавил: — Хватит на мне верхом ездить, ходи своим ходом.

И он снял девочку с плеч и поставил ее на землю.

Новиков поглядел на три запыленные легковые машины, стоявшие у входа в контору, одна из них, «эмочка», принадлежала начальнику шахты, на второй, «ЗИС-101», ездил секретарь обкома, а третья, иностранной марки, кажется, принадлежала директору военного завода, расположенного у соседней железнодорожной станции.

— Зря пришел, хоть и вызывали, начальство собралось,— сказал Иван Павлович, обращаясь к шоферу шахтной машины, с которым был знаком.

— Чего зря, раз вызывали?

Новиков объяснил:

— Знаешь, если уж три машины собралось, значит, начальство заседание устроило. Увидят друг друга — и заседать, уж без этого не могут. Сами не рады. Притяжение.

Знакомый шофер рассмеялся, девушка, сидевшая у руля заграничной машины, тоже улыбнулась, а водитель обкомовского «ЗИСа» неодобрительно нахмурился.

В это время из открытого окна конторы выглянул начальник шахты и сказал:

— А, Новиков, зайдите к нам сюда.

В коридоре, увешанном объявлениями, Новиков узнал от встретившегося ему начальника участка Рогова, что на шахту приехал уполномоченный ГОКО, провел техническое совещание.

— Он сейчас у начальника шахты,— сказал Рогов и, подмигнув Новикову, добавил: — Не робей, брат.

— Эх, куда же мне Машу девать,— растерянно оглянулся Новиков.— Я думал, на минутку меня вызывают, акт подписать.

А Маша ухватила крепко отца за руку и предупредила:

— Папа, ты меня не оставляй, я крик подниму.

— Чего кричать, посидишь с бабушкой-уборщицей, тетя Нюра, ты ж ее знаешь,— просительным шепотом сказал Новиков. Но в это время открылась дверь кабинета, и юная секретарша начальника шахты нетерпеливо и грубо сказала:

— Где же вы там, Новиков?

Иван Павлович подхватил на руки Машу, зашел в кабинет.

Начальник шахты Язев, красивый тридцатипятилетний человек с четко сомкнутыми губами, одетый в щегольскую гимнастерку, подпоясанную широким поблескивавшим кожаным поясом, ходил по кабинету, приятно поскрипывая хромовыми сапогами. У письменного стола сидели несколько человек. Один из сидевших, в поношенном генеральском кителе, был мужчиной богатырского роста, с широкими пухлыми плечами, со спутанными волосами, нависшими над широким лбом, с набрякшими под глазами мешками. Второй, сидевший в кресле начальника шахты, в очках, с тонкими губами и желтоватым бледным лицом не спящего по ночам человека, был одет в светло-серый летний пиджак и светло-голубую рубаху без галстука. Перед ним на столе лежали раскрытый портфель, пачки бумаг, широкие мятые полотна синей кальки. У стен на стульях сидели желтозубый, нахмуренный директор угольного треста Лапшин и секретарь шахтпарткома Моторин, седеющий, кареглазый, обычно подвижный и громкоголосый, сейчас лицо его казалось озабоченным и смущенным.

У окна стоял знакомый Новикову по областному совещанию, проходившему в мае месяце, секретарь обкома партии по промышленности — худощавый, высокий человек в черной куртке с отложным воротником.

— Вот, Георгий Андреевич, это и есть Новиков, проходчик,— сказал Язев, обращаясь к сидевшему за столом бледному человеку в очках.

Поморщившись, он вполголоса сказал:

— Зачем вы с ребенком явились? Ведь вызывал вас начальник шахты, а не заведующая яслями.

Он сделал ударение на втором «я» — ясля́ми, и слово от этого показалось каким-то обидным и смешным.

— Да она, пожалуй, переросла для яслей,— сказал секретарь обкома по промышленности.— Тебе сколько лет, девочка?

Маша ничего не ответила; округлив глаза, загадочно смотрела в окно.

— Ей четвертый год,— сказал Новиков,— я думал, меня на минутку вызвали, подписать акт о неисправности в подводке сжатого воздуха… А что касается яслей, то ведь закрыты и ясли и детский сад, у них карантин.

— Вот оно что! — сказал очкастый.— А по какому поводу карантин?

— Несколько случаев кори было,— сказал Моторин и виновато покашлял.

А Новиков добавил:

— Уж девятый день закрыты.

— Вот оно что, уж девятый день,— сказал очкастый Георгий Андреевич, покачал головой и спросил: — А что это за неисправность с подачей сжатого воздуха? Зачем протоколы подписывать, не проще ли исправить то, что неисправно?

Поглядев на Новикова, он сказал:

— Садитесь, в ногах правды нет!

Новиков, чувствуя все нараставшее раздражение против Язева, проговорил:

— Как же садиться, хозяин не приглашает.

— Что ж хозяин… вы тоже хозяин.

Новиков поглядел на Язева, покачал головой и так недобро и умно усмехнулся, что все невольно рассмеялись.

Новиков не любил начальника шахты. Ему помнились первые часы приезда на проходку — жесткий морозный вечер, люди, выгрузившиеся из эшелона на пронзительно скрипящий снег, Инна с ребенком на руках, сидящая на узлах, закрытая с головой ватным одеялом, костры, разведенные в котловине у железнодорожного полотна, толпа, окружившая Язева, стоявшего возле легковой машины в белом полушубке, в высоких белых бурках… На недоуменные вопросы рабочих, успевших узнать, что бараки недооборудованы: «Где же печи в общежитиях, о которых сообщил в дороге Язев, как без транспорта ночью доставить детей за восемь километров»,— он стал говорить о трудностях, о фронтовиках, о необходимости приносить жертвы, не считаться ни с какими лишениями. Не этому самодовольному, равнодушному человеку произносить такие слова. Как-то не ладились они с его расшитыми елочкой варежками, с его красивыми, холодными, прищуренными глазами, с легковой машиной, в которой лежали аккуратные, завернутые в бумагу пухлые свертки.