Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

Видя, что развеселился Василий Васильевич, встала с улыбкой Марья Ярославна и молвила ласково сыну:

– Может, Иване, ты поужинаешь вместе с отцом? Пойду велю принести снеди какой, да токмо ведь тобе, Васенька, скоромное можно, а Иван-то постится. Пусть уж лучше к собе идет.

Услышав, что княгиня его вышла, Василий Васильевич отыскал ощупью руки сына и, снова ласково пожимая их, молвил с тихой грустной мольбой:

– Немного уж мне в жизни сей пребывати. О духовной моей речь у нас с тобой отдельно будет, а ныне молю тя, сыне мой, об одном токмо. Будешь князем великим – не обижай, Иване, братьев своих, а наипаче матери своей не огорчай. Нету на свете любови боле, чем у матери. От бабки твоей яз сие еще испытал, а на что бабка суровая была.

Голос Василия Васильевича задрожал и оборвался. Взволнованный Иван поцеловал руку отца.

– Буду завет твой хранить. Даже и неисправления братьям прощать буду, покуда от сего государству вреда нет. Передай о сем матуньке.

В то же лето, ближе к середине июня месяца, из монастырских келий, от приходских поповок, где живут местные служители церковные, от разных келейников и келейниц, что на миру ютятся, поползли опять тревожные слухи о конце мира, о Страшном суде после гибели солнца.

Смятение не зримое, а только в душах людских, охватило весь град стольный. Богомолья начались во всех церквах московских многолюдные, говения и приобщения Святых Тайн, а иные во искупление грехов своих жертвы давали щедрые и милостыни великие.

Всюду смущение было, и был страх даже и среди высших отцов духовных, бояр и князей. Все дела остановились повсюду, торговля на рынках и та прекратилась, зато кабаки бойко торговали.

– Попьем перед смертушкой-то всласть! – кричали пьяницы. – Пей, не спеши на тот свет, там кабаков нет!

Тут же всякие женки разгульные возле них толкались, мужелюбицы, блудодеицы.

– Пей, денег не жалей, – кричали мужики, – да больше женок люби напоследок! Разом за все ответ доржать будем.

– В рай-то все едино не попадем! – кричали с хохотом другие. – В аду же всем быть! Пей, веселись, пока черти тобя не сцапают.

Так и шел изо дня в день круговорот благочестивых молений и гульбы кабацкой нечестивой, а то и другое на страхе держалось пред гибелью неминучей, но вдруг все смешалось в единую сумятицу всполошную.

Июня в тринадцатый день началось это. В шестом часу поднялась внезапно черной горой туча, зловещая темнотой своей. Начала, крутясь вся внутри, шириться и ввысь расти, страшно так клонясь то влево, то вправо. Ужаснулись все люди, что на площадях и на улицах были, от явления невиданного и замерли сразу, когда этот столб, крутясь, в тишине тихой пошел прямо на Москву. Померк ясный день, и в тот же миг загудела, зашумела буря грозная. Бегут люди в страхе и отчаянии, кричат, не зная, куда деться во тьме кромешной. Кругом же вихри беспрестанно кружатся, глаза песком и пылью слепят.

Только недолго все так было. Туча эта пречудная и грозная быстро пронеслась над Москвой и сгинула где-то за лесами окружными, не разразившись ни дождем, ни градом, ни громом небесным. И стало вдруг так светло и тихо, что страшней бури это показалось. Говорить даже громко люди боялись, и никто не знал, что далее теперь последует. И на другой день та же тишина великая все время стояла, даже нигде на деревьях листок не дрогнул, и пыль с сухой земли не подымалась, а, чуть взбившись под ногами, тут же снова ложилась.

После же вечерни начала вдруг выползать из-за края земли новая туча, еще черней и грозней, чем вчерашняя. Как море кипящее, она на град обрушилась с бурей, дождем и вихрями водяными, затемнив совсем божий свет.

От грома превеликого глушило людей, и сама земля содрогалась, а молния такая была, что церкви и хоромы будто пламенем среди грозной тьмы вдруг охватило. Бурей срывало крыши с церквей и хором, ломало верхи их, разметывало заборы, избы, хлевы и сараи, а доски и обломки, словно перья, по воздуху в разные стороны разносило. В лесах целыми десятинами шел бурелом, обламывая верхушки и сучья, ломая стволы пополам. Немало побило скота и птицы в этой грозе страшной, и многих людей ушибло, а иных и насмерть убило.

До полуночи гроза продолжалась и вдруг стихла: прекратились блистания молнии, смолк гром оглушающий, небо враз очистилось, и звезды на нем, как лампады кроткие, засияли, и опять тишина мертвая кругом наступила.

Трое суток тишина непонятная длилась, и люди притихли совсем за это время, даже и пьянства нигде не стало, да и церкви совсем опустели.

Забился народ в жилища свои, как в норы, и с трепетом ждал худшего и горшего. Замерло все и в княжих хоромах, затаилось. Смеха нигде не слышно, говорят тихо, с опаской, а в крестовой и во всех покоях пред иконами лампады и свечи неугасимо теплятся. Ждут все, что скоро затмение будет.

Шестнадцатого же июня, в пятницу, снова ужас охватил Москву. С самого утра, лишь солнце поднялось над городом, затаились все люди и в Кремле и в посадах. Только князь Иван и Курицын ежечасно выходили на гульбища княжих хором с кусочками закопченной на свечке слюды и с тревогой взглядывали на сияющее светило. Ждали всё, когда же солнце начнет утопать во мраке, но до двух часов дня ничего не заметили. Стоит день как день, жаркий и светлый, а на небе ни единого облачка. Вдруг, когда они были в покоях, как-то сразу сереть начало, и откуда-то холодком повеяло.

Бросились Иван, Курицын и Юрий на гульбища, а там еще приметней, как меркнет день и холодеет.

– Словно вечереет, – молвил Иван с волнением, – или тучка нашла, а ведь нигде и самой малой тучки нет. – Он жадно приник глазами к закопченной слюде и воскликнул: – Глядите, глядите! Ущербилось солнце-то! Как месяц, ущербилось.

– Истинно, – отвечают враз Юрий и Курицын, – на глазах гибнет.

Вдруг снизу, со двора, донесся жалобный старушечий голос:

– Саввушка, батюшка, не гляди ты! Грех-то какой! Не гляди на тайны-то Божии.

Иван оторвался от слюды и увидел среди пустого княжого двора одного только Саввушку, молодого конника из княжой стражи.

Саввушка держал в руках платок из тонкого полотна и глядел сквозь него на солнце.

– Глядите, что он придумал! – воскликнул Иван и, перегнувшись через перила гульбищ, закричал: – Саввушка! Иди сюда, в слюду погляди!..

Юрий, осмотрев двор, улицы и площади, с изумлением промолвил:

– Иване! Федор Василич! Москва-то словно вымерла – живой души нигде не видать!

– Схоронились все в избах да в хоромах, – сказал Курицын, усмехаясь, – за грех ведь на солнце-то глядеть почитают.

– А темнеет еще более, – заметил Иван, – и холодеет!

Взглянули опять они на солнце сквозь закопченную слюду, а оно уж серпом делается.

Заскрипели внизу ступени – вбежал на гульбища Саввушка.

– Будь здрав, государь! – воскликнул он, слегка запыхавшись. – Звал мя?

– Погляди на солнышко-то сквозь копоть, – сказал Иван, протягивая Саввушке слюду, – токмо копоти не сотри, за самой конец доржи.

Саввушка быстро схватил слюду и, взглянув на солнце, вскрикнул:

– Нача солнце гибнути! Яко полумесяц уж содеялось! – Испугался он и торопливо возвратил слюду Ивану. – Страх меня берет, – тихо сказал он, но Иван не слушал его и, не отрываясь, смотрел на затмение.

Вот солнце совсем серпиком узким стало, и серпик этот становится все у́же и у́же, словно молодой месяц пяти дней. Но на том тень зарубила и куда-то вбок пошла. Посветлело все, а сумерки, будто дым, собираются и тоже куда-то совсем незаметно уходят. Теплеет быстро, припекать даже начинает… К четвертому же часу солнышко целым кружком, как прежде, засияло, а на дворы, на улицы и площади народ повалил, шум, крики пошли…

Иван посмотрел на Саввушку. Тот еще стоял взволнованный и о чем-то сосредоточенно думал. Потом взглянул на Ивана, радостно воскликнул:

– Вот те и конец света! Просчитались попы-то, государь!

В самом начале августа, на Медовый Спас, когда только что Москва успокоилась и закончила исправление разрушений всяких после бурь и вихрей, новая гроза над градом стольным нависла. Прибыли в ночь пред рассветом вестники из Рязанской земли с недоброй вестью.

– К самому Переяславлю Рязанскому,[169] – доложили они государю с трепетом, – пришел со всей силой своей безбожный Ахмат, царь Золотыя Орды. Осадил град, стоит под ним второй день, а татары его поганые жгут и грабят всю округу…

Встревожился, всполошился Василий Васильевич и отпустил враз вестников на отдых. Бледный, молча сидел и юный соправитель его. Ясно было Ивану, что тут не обошлось без короля польского и пособников его в Новгороде, а может быть, и свои удельные в тот же круг включены. Словно угадав мысли Ивана, заговорил Василий Васильевич: