Орфография - Дмитрий Быков

— Паша, — тихо спросила она, когда рыжий богатырь бережно поставил ее наземлю, — а Кораблик не пришел?

Так ласково могла называть Корабельникова только она.

— Сашка уперся, — сухо ответил Барцев.

— Ой, как же ему сейчас, наверное, одному… Он ведь там, да? И слышит все ваше веселье? На набережной и то слышно. Паш, может, сбегать, позвать его?

— Не надо, Зайка, — очень серьезно попросил Барцев.

— Ну хорошо, хорошо… Она отошла.

Ять все основательней нагружался, чокаясь в основном с Грэмом; Грэм молчал, угрюмо поглядывая то на Барцева с Ащхарумовой, то на компанию Льговского.

— Вам грустно? — спросил Ять.

— Когда Грэму грустно, он уходит сюда, — медленно проговорил тот, указывая себе на лоб длинным желтым пальцем. — Смею вас уверить, там — хорошо. Хорошо, — повторил он еще раз и вдруг с полной кружкой решительно вышел на середину моста. — Я скажу, если позволите, — произнес он пьяным, но твердым голосом, разве, что чуть громче обычного, как говорят с глухими.

— Просим, просим! — тощий секретарь Хламиды несколько раз иронически хлопнул в ладошки.

Грэм смерил его уничтожающим взглядом и заговорил, обращаясь исключительно к новобрачным.

— Все мы помним, — хрипло сказал он, — как Бог, создав мир, нашел, что это хорошо. Часто мы задаем себе вопрос — что нашел он хорошего? Мы судим его творения с решительностью муравья, попавшего в театр: зачем все это? Но иногда мы чувствуем, что Божий мир хорош; это слово произносим мы редко, но раз уж сам Бог начал с него — повторим его сегодня. Да, здесь хорошо, и нужно мужество, чтобы вспоминать об этом. Я хочу выпить за ваше хорошо — и за то, чтобы вы и тогда помнили его, когда по ошибке или слабости готовы будете согласиться с трусами. Он осушил алюминиевую кружку и под дружные хлопки вернулся к Ятю.

— Позвольте и мне вручить мой скромный дар! — выкрикнул Ять, подражая тону балаганного зазывалы. Он подбежал к Барцеву и Ашхарумовой, развернул сверток и высоко поднял в вытянутой руке альмекскую флейту. — Господа и товарищи, дорогие друзья по искусству и бесполезности, обратите ваше высокое внимание на этот удивительный предмет! Он остался от древней цивилизации, все наследие которой состоит из нескольких крымских легенд и вещей таинственного назначения. Это предмет в высшей степени символический — альмекская флейта; состоит она из двух частей, и те, в чьих руках находятся эти части, должны всегда быть вместе. Надеюсь, вы исполните этот завет и не дадите погибнуть миру — да, да, ибо все наши неприятности от того только и произошли, что флейта была разъединена! От этого и мы все перессорились, и Россия вон, видите, никак сама с собою не разберется. Все засмеялись.

— Но заметьте! — продолжал Ять. — Заметьте, что в разъединенном виде флейта не звучит! — Он осторожно разъединил половинки и подул в каждую; потом соединил, подул — и над островами проплыл низкий чистый звук. — Теперь волей-неволей я соединил вас на веки вечные. Хотите вы того или нет, а судьба мира зависит от вас одних!

Барцев бережно взял флейту и молча разобрал ее: Ашхарумова получила Z-образный ствол, себе он взял дырчатый мундштук.

— Лучше бы соединить, — напомнил Ять.

— Соединятся, — хохотнул секретарь Хламиды, и веселье возобновилось.

Хламида долго и скучно, со всхлипами, говорил о трудящейся и творческой силе природы, которая тоже вот вся женится, — но в середине особенно длинного и выспреннего пассажа махнул рукой и пустился в пляс, присвистывая и похлопывая себя по ляжкам. Ему похлопали, и вскоре он ушел, сославшись на то, что сырость вредна для легких. Об его уходе никто особенно не сожалел — вино-то осталось.

— А знаете ли, Осип Михайлович, по ком я более всего скучал в эту зиму? — кряхтя, спрашивал Алексеев. Он уселся рядом с исхудавшим, полупрозрачным Фельдманом к скатерти-самобранке и положил на черный вязкий хлеб кусок отличнейшего копченого сала. — Сальца не желаете ли? Ох, простите, Бога ради…

— Отчего же? — усмехнулся Фельдман и взял кусок сала. — Я так давно паразитирую на русской культуре, что от собственных предрассудков теперь далек… Вы же знаете, как мы действуем, — он перешел на быстрый, утрированный одесский говорок, — мы внедряемся ко всем и таки от всех берем лучшее… Мы внедрились к русским и таки научились у них выпить и закусить и еще попросить…

— Так знаете ли, по ком я сильнее всего скучал? По вам, Осип Михаилович, и ежели бы у Хмелева было чуть побольше такта и мягкости — он непременно лично попросил бы у вас прощения…

— Не нужно, — махнул рукой Фельдман. — Я не держу зла.

— А вы не будьте этаким ангелом, не будьте. Русский человек злопамятен, ему иначе нельзя. Вот и вы помните, коли хотите быть русским…

— Я не хочу, так вышло, — прежним утрированным голоском отвечал горбун.

— А знаете вы, почему мы, теоретические юдофобы, на практике сплошь такие юдофилы? Вот, позвольте вам предложить… ведь вы не побрезгуете выпить со мною?

— Обижаете, Владимир Александрович, — покачал головой Фельдман и с готовностью подставил кружку.

— Да-с, так оно и обстоит. Розанов Василий Васильевич, хорошо вам известный… кстати, сведений не имеете ли — где он, что?

— Последнее письмо было в ноябре, с тех пор не видались, да я на квартире и не был… Вдруг почта… Хотя какая теперь почта.

— Ну, дай ему Бог, вы ведь друг ему. За него и выпьем. Вот так! — хорошо, хорошо… Так вот, Василий Васильевич говорит мне как-то: за то мы, брат Володя, так евреев любим, что не с кем больше во всей России толком поговорить, как они ее губят! — И Алексеев рассмеялся дребезжащим смешком.

— Конечно, — Фельдман предложил ему папиросу и сам закурил, быстро и жадно всасывая дым. — Конечно, Владимир Александрович! Да и о русских безобразиях тоже ни с кем, кроме вас, толком не поговорить…

— А потому не сердитесь, не сердитесь… Или нет — сердитесь, конечно: ведь если вы утратите иудейскую вашу злость, соль и впрямь перестанет быть соленою. Наше дело спорить, так ли я говорю?

— Только не до погромов.

— Будет вам поминать погромы. Во время них и русским достается, ежели очки на носу. Да Россия и всегда сама себя громит…

— Громит себя, только бьет нас…

— Да и себя она бьет, оставьте, пожалуйста.

— Да что мне с вами спорить, Владимир Александрович? У меня вот какая есть догадка, не знаю, согласитесь ли. Ведь ваши активисты, союзнички Михаила Архангела, и наши активисты-жаботинцы, что все хотят после дождичка в Иерусалим, — каждый уверен, что была у Господа некая цель: одни думают — чтобы вы победили, другие — чтобы мы… Но тут я думаю: а вдруг у него цель была другая? Чтобы мы друг друга — тюк да тюк, а победили бы тем временем никем не замеченные третьи, а то и вовсе никто?

— Разумно, — кивнул Алексеев. — Так ведь я вам про то и толкую (позвольте кружечку): оно так и задумано, чтобы сначала мы вас, а потом вы нас…

— Благодарю, — Фельдман выпил и закусил черным хлебом. — Я даже знаете, о чем думаю, Владимир Александрович? Ведь ни мы, пришлые, ни вы, местные, отчего-то России не подходим… а?

— Да, пожалуй.

— Россия, — воодушевлялся Фельдман, — это какая-то… Христова невеста, если позволите. Земного ей мало. Потому-то она и берет все чужое, заемное, чтобы тем верней довести до абсурда и тем доказать: и так нельзя, и этак нельзя! Надо как-то, как еще никогда, нигде не было… а как придет это небывалое, так и опять окажется что-нибудь вроде Пугачева. Ждем-то Христа, а приходит то хлыст, то хлюст… то прохвост…

— Снова русофобствуете? — подмигнул Алексеев.

— Но согласитесь же, что это так!

— Да, верно, — снова рассмеялся Алексеев. — И то сказать: ваши победят — вам жизни не будет, мои победят — меня первого покончат…

— Очень, очень верно, — кивал Фельдман.

— Ваши победят — пойдет торговля, златой телец… — Алексеев заметно хмелел; он был в том драгоценном состоянии, когда еще чуть-чуть — и начнет заплетаться язык, но пока мысль идет легко и высказывается ясно. — Дышать нечем! Наши побелят — пойдет квасной дух, слова поперек не скажи… Да, похоже, никому мы не нужны: нас на то и придумали, чтобы — то мы вас, то вы нас… Ну, что ж вы не закусываете? Берите сала, в самом деле отличное…

— Жалко, нету мацы, я предложил бы, — улыбнулся Фельдман.

— Ай поел бы! И поел бы! С вами-то — все поел бы!

Странно, подумал Льговский, услышав обрывок их разговора. А где Драйберг с Камышиным? Куда делись? Наверняка угощение готовилось не без их участия. И Барцев рассказывал, что они никуда не уходили: куда же сейчас-то сбежали? Не может быть, чтобы такое сборище происходило без шпионов. С чего бы это они в этакий момент оставили нас в покое?

Но он уже выпил слишком много, чтобы додумывать всякую мысль до конца; да и на мосту затевалось что-то интересное.