Ледолом - Рязанов Михайлович

Я не стал бы обо всём этом столь подробно рассказывать, если б вскоре обретённые знания не стали мне едва ли не основной опорой в резко крутанувшейся моей, по сути, только начавшейся взрослой жизни. Да ещё почти не начавшейся.

Но отрываюсь от книг и возвращаюсь к дяде Лёве. Он довольно быстро, добротно и недорого (что для нас было немаловажно) отремонтировал всю нашу обувь — и летнюю, и зимнюю. Даже быстрее, чем можно было ожидать.

В общем-то, понял я, это и неудивительно, если трудиться столь упорно и с такой сноровкой, да ещё и каждодневно с восхода солнца и до сумерек. Всю жизнь. А разве не так «крутится как белка в колесе» (по её выражению) мама? Каким же настойчивым надо сделать себя, чтобы, не покладая рук, отдавать свои силы, ум, способности, если они у тебя есть, людям! Главное, чтобы в тебе бурлило желание трудиться. Я должен овладеть профессией, а лучше — несколькими, и «вкалывать», радуясь, а не проклиная то, что делаешь. До конца дней своих.

Впрочем, что такое конец дней и когда он может наступить, я не видел даже в воображении. Жизнь тогда всё ещё казалась мне бесконечной. Или такой длинной, что последний день и не разглядишь «в туманной дали».

…Две недели тянулись нудно долго, как пребывание в детском садике. И вот однажды в нашу дверь тихонько постучали.

Во дворике возле нашего тамбура стояла розовощёкая красавица, сестрёнка Аарона. Такой блистательной её доселе не приходилось видеть.

— Брательник велел передать и сказать спасибо, — произнесла она подчёркнуто жеманно. Её синие глазищи в такой же чёрной бахроме длинных и густых ресниц, как у Аарона (у нёе имелся ещё один брат, о котором я упомянул в одном из рассказов, рыжий, как и отец, его звали дядя Исаак), мне показалось, сияли какой-то лукавой весёлостью. Выпалила и быстро повернулась, намереваясь убежать (Розка, кажется, ещё совсем недавно выглядела гадким утёнком среди стаи расфуфыренных поклонниц Арончика. У неё уже сейчас и грудки оттопыривались под платьишком — это в двенадцать-то лет!), но я остановил её, попросил подождать минутку.

— А если мне некогда? — кокетливо заявила она. Но осталась.

Я сбегал в комнату, достал из ящика дублетный комплект миниатюрных фотографий поэта, наклеенных на паспарту, выбрал самую красивую, где он запечатлён в шляпе, немного в профиль, и, рванув к открытой двери, подумал: «Наверное, усвистала, вертушка».

Оказывается, Розка никуда не спешила, спокойно стояла возле заборчика из штакетника и разделывала стручок акации — детская забава.

— Мог бы и в квартиру пригласить. Из вежливости, — произнесла она совершенно неожиданно, жуя горошины. И «стрельнула» своими изумительными синими и, при солнечном свете я рассмотрел, с фиолетовым оттенком, глазищами. Я, обомлевший, не знал, что и ответить.

— Понравились стихи Арону? — спросил я, пропустив мимо ушей предложение Розки.

— Спрашиваешь… Всё прочитал. Сказал, что до хера локшовых.[389] Фуфло[390] кто-то другой под Есенина затуфтил и под ево фамилией в книжку вставил. Залепуха,[391] в общем.

— Не понял, — растерявшись, ответил я.

— Чево же непонятнова? Пишется ксива[392] одним, а фамилию туфтовую лепят.[393]

— Так не бывает, Роза. Почти все произведения опубликованы при жизни поэта.

— Мусора переделали. Так Арончик сказал. Он крестиками отметил стихи, которые Есенина, а фуфло велел не переписывать. А книжку всю прочитал.

Я пребывал в недоумении, глядя на ярко-алые полные губы Розки, на которых зеленели бледные мелкие крошки горошин акации.

— Я тоже всю книжку прочитала.

Она опять «состроила» глазки. Ну игрунья! Кокетка! Ещё молоко на губах не обсохло… А что с ней будет через три-пять лет? Не одного с ума сведёт с такой-то красотой.

— Некоторые очень даже чувствительные. Мне написал бы кто-нибудь такие. Я его полюбила бы.

«Это намёк? Или розыгрыш? — подумалось мне. — Ну и дурочка! Баловница! Заигрывает. Несомненно, подражает кому-то. Неужели она разнюхала, что я кропал стишата? Отвратительные! Все до единого сжёг!»

— Я для себя переписала. Самые любовные. У меня их целый альбом. Переводными картинками украсила. Стихи по вечерам читаю. В постели. Когда одной грустно. Ты, случайно, не знаешь, кто такие стихи пишет? Как Есенин.

Я моментально ответил:

— Никто! Такие поэты рождаются раз в сто лет. А то и в двести-триста. Это гении.

— Неужели никто не умеет? — приподняла она бровки-стрелки. И тут же добавила: — Мне один мальчишка… знакомый. Можно сказать, ухажёр. Написал свои стихи. Такие забавные… Я думаю, он их с чьего-то альбома сдул.

— Тебе-то нравятся?

— Мне Есенин нравится. А остальные — не очень.

Меня наша беседа стала потешать.

Она сделала гримаску, тоже, вероятно, кого-то копируя.

— Может быть, ещё Пушкин.

«Кокетничает», — подумал я и спросил:

— Брату передай, пожалуйста, фотопортрет. Есенина. За то, что он любит его творчество.

— Давай. Но не сейчас. Подзалетел Арончик. Зачалили на новый срок.

Вот так новость! Месяц прошел, как мы виделись, беседовали…

«Когда же он успел?» — удивился я.

— Позавчора. По новому указу подзалетел. Большой срок светит. Мама икру мечет…[394]

Я про себя удивился: никакой досады или тревоги за произошедшее в её словах не чувствовалось. Видимо, привыкла: посадили, отсидел, выпустили, снова посадили, опять вернулся…

— Мне безумно ндравится «Шаганэ, ты моя, Шаганэ…», «Никогда я не был на Босфоре». Я её даже на гитаре сбацала.[395] Ну, там еще: «Глупое сердце, не бейся», «Несказанное, синее, нежное…» — пооткровенничала она.

И меня вдруг внутренне передёрнуло: передо мной стояла и рассуждала не девчонка, не ребёнок, а созревшая, расцветшая девушка, женщина, как будто внутри этой девчонки жило другое существо, жизненно опытное, мудрый двойник её… С такой же цепкой памятью, как у отца.

— Заболтались мы с тобой, Роза. Родители потеряют.

— Не… Они меня не беспокоются. Меня никто не тронет. Я свободная девушка.

— А как же теперь фотку Арону передать? Ты на обороте какое-нибудь стихотворение перепиши. Наверное, теперь только в лагере получит?

— Почему в лагере? В тюряге. С «конём».

— С каким конём? — не понял я. — Там лошади, что ли, работают?

— Не-ка, — улыбнулась чудесной жемчужной улыбкой Розка. — «Коня» привязывают к ниточке, а из камеры через форточку за ниточку тянут. Вот тебе и «конь». На карточке я напишу «Глупое сердце, не бейся».

— До свидания, Роза. Дяде Лёве — спасибо. За добросовестную работу. Очень благодарны.

— Досиданья, — попрощалась она. — Не бзди, Гера. Все стихи Арошкины марухи в ксивах луканут.[396] Не сумлевайся.

И вышла за калиточку вихлястой походкой.

За все годы, сколько знал её, я ни разу так с ней не беседовал. И когда успела лихо феню выучить? Хотя чему удивляться: два брата — воры. Она была гадким утёнком, на которую никто не обращал внимания: кудрявая замарашка. Да и какие могли быть с ней лясинские-балясинские[397] — при нас пи́сала даже. На бздюм. Не стеснялась. И к пацанам помладше постоянно в игры лезла — более мальчишкой, что ли, себя чувствовала. Никто из пацанвы не обижал её никогда. Она и была почти как пацан. С девчонками не водилась. С нами ей было интереснее. И среди нас держалась уверенно — пацан и пацан.

И вот какой вдруг стала. Чудеса!

Но больше меня обрадовало возвращение томика сочинений Есенина. Счастливым вернулся в квартиру. И опять утонул в мире голубого, зелёного, золотого…

…Эта книжечка и сейчас стоит на одной из полок нашей домашней библиотеки.

Растёрханная, с оторванной нижней частью титульного листа — в концлагере пытались отнять, чтобы «смастрячить»[398] из листов её пару колод «стир» (самодельных игральных карт). Отстоял.

Позже наша библиотека пополнилась пятитомником сочинений великого поэта, всё же, когда взгрустнется, я заглядываю в эту книжечку. И она воскрешает в памяти моей уже давно, кажется, забытые лица, звучит, казалось, навсегда угасшими разговорами, которые слышала.

Она напоминает мне о юности. И я сожалею лишь о том, что из-за своей стыдливости так и не отважился дать прочесть её Миле. Ведь многие строки сочинены, родились, возникли как будто в глубине моей души. Для неё. Так мне, по крайней мере, тогда мнилось.

Но не нашлось подходящего «коня», который из моего узилища прискакал бы по желанному адресу, неся на своих сказочных крыльях кровью поэта начертанные огненные строки, «обещающие встречу впереди».

…Жизнь моя сложилась так, что в последущие годы не привелось повидаться ни с красавицей и бывшим гадким утенком Розой Фридман, ни с её братцем Аароном, ни с дядей Лёвой, ни с тётей Басей, ни с Игорёшкой, да и не до них стало — другие заботы не давали мне покоя. Другая жизнь наступила, и она полностью поглотила меня.