Протопоп Аввакум. Жизнь за веру - Кирилл Кожурин

Архимандрита Никанора, который от старости и многолетних молитвенных трудов уже не мог передвигаться сам, на допрос привезли на «малых саночках». Престарелый архимандрит бесстрашно отвечал мучителю: «Понеже (потому что. — К.К.) Божиих неизменных законов, апостольских и отеческих преданий посреде вселенныя живущим соблюдати не попущают нововнесенные уставы и новшества патриарха Никона, сих ради удалихомся мира, и в морскии сии оток (остров. — К.К.) в стяжание преподобных чюдотворцев вселихомся… Вас, иже растлити древлецерковныя уставы, обругати священныя отец труды, разрушити богоспасительныя обычаи пришедших, во обитель праведно не пустихом».

Не постеснявшись ни иноческого образа, ни «святолепных» седин старца, ни его великого священнического сана, воевода стал осыпать отца Никанора «бесчестною бранию и нелепыми словесы». Но и этого показалось мало. Мещеринов, лично избив старца тростью и выбив у него зубы, приказал за ноги вытащить его за монастырскую ограду и бросить в ров, на лютый мороз, в одной сорочке. Всю ночь страдалец боролся с ранами и морозом, а с рассветом «изыде дух его от тьмы настоящей жизни в немерцающий присносущный свет, и от глубочайшаго рва в превысочайшее Небесное Царство».

Следующим был допрошен соборный старец Макарий, смело обличавший кощунственные поступки стрельцов. Он также был избит до полусмерти немилосердным воеводой, с издёвками выволочен стрельцами за ноги и брошен замерзать на лёд. Искусным монастырским мастерам древорезцу Хрисанфу и живописцу Феодору с учеником Андреем отсекли руки и ноги, а затем отрубили и головы. Одних иноков и бельцов за шеи и «междуребрия» подвешивали на острые крюки, других, привязав за конские хвосты, волочили по острову, «дондеже (пока. — К.К.) души испустят». Пощады не было даже для больных и немощных — их за ноги волочили на морской берег. Там во льду была вырублена огромная яма без воды. Туда, связав по двое, посадили 150 человек и начали медленно пускать воду. На дворе стоял жестокий мороз, и все страдальцы были заморожены живьём. И лишь немногих, предварительно избив, бросали в подвалы или отправляли в ссылку.

Ярости и жестокости мучителя не было границ. По списку, поданному Мещериновым новому, назначенному из Москвы настоятелю, в живых значилось лишь 14 иноков. Всего же в обители было замучено порядка пятисот иноков и бельцов! Земля и камни острова обагрились кровью неповинных страдальцев соловецких. Морская губа, омывающая монастырь с запада, вся была завалена телами убитых, заживо замороженных и казнённых монахов и бельцов. Во множестве их тела валялись около монастырских стен и болтались на виселицах и деревьях. После расправы тела убиенных и разрубленных на части мучеников ещё с полгода лежали непогребёнными, пока не пришел царский указ — предать их земле.

Но этого было Мещеринову мало. Казни и убийства сопровождались кощунственным разграблением монастырских святынь (предвосхищение будущего «изъятия церковных ценностей»). Он «экспроприировал» не только собранные за много веков пожертвования и казну, но и бесценные монастырские святыни, в том числе церковную утварь и иконы. И лишь когда обитель была полностью разорена, Мещеринов посылает к царю гонца, возвещая о «победе».

Однако царю уже не суждено было об этом узнать: на следующий же день после взятия Соловецкого монастыря, 23 января 1676 года, он внезапно заболел, а неделю спустя, в ночь с 29 на 30 января, в день воспоминания Страшного Суда Божия, умер. В сочинении «Возвещение от сына духовного ко отцу духовному» неизвестный автор, близкий к царскому двору, сообщал своему духовному отцу протопопу Аввакуму тщательно скрывавшиеся властями подробности последних дней Тишайшего:

«Царя у нас Алексея в животе не стало февраля [74] в 29 день числа, в нощи 4-го часа, на тридесятое число в суботу против воскресения. А по Триоди тот день Страшного суда. А скорбь- та ево взяла того же февраля назад в 23-м числе. А как в болезни той был, так говорил: “Трепещет де, и ужасается душа моя сего часа, что по Триоди Судной день именуется”. И спешили всяко со тщанием, как бы чем хоть мало помощь сотворить: лекарствами и волшебными хитростьми, и ничто же успели. Так уже схваталися за ризу Господню, однако смертнаго часа не отстояли. Да как преставился, тот же час из него и пошло: и ртом, и носом, и ушьми всякая смрадная скверна, не могли хлопчатой бумаги напасти, затыкая. Да тот же час и погребению предали, скоро-скоро, в воскресение то поутру, с обеднею вместе.

А до болезни той, как схватило его, тешился всяко, различными утешении и играми. Поделаны были такие игры, что во ум человеку невместно; от создания света и до потопа, и по потопе до Христа, и по Христе житии что творилося чюдотворение его, или знамение кое, — и то все против писма в ыграх было учинено: и распятие Христово, и погребение, и во ад сошествие, и воскресение, и на небеса вознесение. И таким играм иноверцы удивляяся говорят: “Есть, де, в наших странах такие игры, комидиями их зовут, толко не во многих верах”. “Иные, де, у нас боятся и слышати сего, что во образ Христов да мужика ко кресту будто пригвождать, и главу тернием венчать, и пузырь подделав с кровию под пазуху, будто в ребра прободать. И вместо лица Богородицы — панье-женке простерши власы, рыдать, и вместо Иоанна Богослова — голоусово детину сыном нарицать и ему ее предавать. Избави, де, Боже и слышати сего, что у вас в Руси затияли”. Таково красно, что всех иноземцов всем перещапили. Первое — платьем да ухищрением, чинами, потом уже и верою-тою всех земель иноверцов перехвастали. Да топерь уже то все улеглось, еще не до игрушек. Воспоминая прежнее веселие, слезами обливаются все».

Царь умирал тяжело. «А цар-ет до смерти-тое за день — за другой крепко тосковал, четверг-от и пятницу-ту, да без зазору кричал сице: “О господие мои, помилуйте мя, умилитеся ко мне, дайте мне мало время, да ся покаюсь!” Предстоящии же ему вопрошают его со слезами: “Царь-государь, к кому ты сия глаголы вещаеш?” Он же рече им: “Приходят ко мне старцы соловецкие и пилами трут кости моя, и всяким оружием раздробляют составы моя. Прикажите свободить монастырь их”. И после того суботу ту уже не говорил ничего, лише тосковал, и пены изо рта пущал. Да сидя в креслах и умер. А до мучения тово, что ему было, видение видял страшно зело. Да одной царице сказал и заповедал никому не сказывать. И о том несть слуху подлинно. А по ево приказу послали было отступить велеть от Соловков-тех. Да на дороге вестник стретил, что уже и тех в животе несть. Ин и ево не стало».