Тайный воин - Мария Семенова

– Хочешь знать, – сказал Ветер, – кто всех упорнее просил меня его пощадить?..

– Кто?

– Лихарь.

– Лихарь?..

«Которого ты вперёд выслал… казнь приготовить…»

– Да.

Ворон чуть не бросился возражать. В том походе он был мал и глуп. Он не слышал речей Ветра со стенем во время любошных битв на мечах, а по губам разбирать тогда ещё не умел. Однако он видел Лихаря, видел каждое движение, он смотрел и запоминал, потому что хотел скорей научиться. С тех пор он привык постигать бессловесную грамоту тела… и мог поклясться ледяными валами Твёржи: старший ученик просил для Ивеня чего угодно, только не милости.

Но как об этом заговорить?.. Возможно ли, чтобы мудрый источник неверно истолковал подмеченное маленьким Скварой?.. Как знать! Горе, ненависть и любовь ещё не так слепят человека. «Не оговаривай Лихаря! – скажет учитель. И опечалится. – Не сумел я вас братьями сделать…»

Ветер полусидел у стены, неудобно привалившись плечами, было зябко, ошейник тёр и царапал. Ворон принёс свою полсть, закутал…

Кажется, занималось утро, когда в чуланчик под лестницей явился Лыкаш. Диво дивное! До сего дня молодой наглядыш Инберна Надейку едва замечал; знал ли, как по имени звать?.. А вот пришёл и уселся в ногах, где бывало сиживал Ворон, и странно было видеть его пухлые щёки там, где прежде мелькал горбатый нос и блестели озорные глаза дикомыта. Ворона было не застать в бездвижном молчании, он бы и сейчас что-нибудь рассказывал, да не просто голосом – играл бы руками, пел взглядом, всем телом…

Лыкаш сидел вполоборота. Ловил скудный свет жирника. Держал тугой белый лист, порывавшийся завернуться сколотнем. Он рассматривал Надейкин рисунок, покинутый на виду. Девушка думала спрятать, но не успела, заснула. Отсветы пляшущего огонька бродили по неровной берёсте, населяли рисунок шёпотом жизни.

Посередине чёрным жезлом власти высился столб… И не мог затмить белого, гордого, летучего окаёмка: человек стоял прямо, вскинув голову, сжав кулаки… А вокруг – кликушествовало, корчилось в пляске злобного торжества, тянуло нечистые щупальца сонмище морочных теней. Неясных, размазанных и оттого особенно страшных. Человеку у столба Надейка тоже не придала внятных черт, но повадка, осанка, поворот головы…

Лыкаш вдруг покосился на неё и сказал:

– А нравно ты господина учителя нарисовала.

«Кого?..» Надейка испугалась, запоздало припомнила, что котляр вроде правда становился к столбу да приказывал Лихарю не жалеть… так, во всяком случае, баяла Сулёнка. Девушка с внезапной тревогой задумалась, видела ли рисунок чернавушка. Что было вначале, что после – она помнила скверно.

– Я… Ворона, – кое-как выдавила она.

Лыкаш снова покосился, теперь уже на дверь.

– Я-то понял, – шепнул он, наклоняясь. – Я Ворону ближник… А вот если до господина стеня дойдёт, беды не стряслось бы.

От мысли, что Лихарь может вновь заметить её, Надейка вовсе померкла. Чуть не попросила Воробыша унести злосчастный сколотень да сунуть в печку, пока в самом деле не дознался младший котляр… Что-то остановило. Когда Лыкаш подлил масла в светильник и наконец убрался, Надейка решилась смарать рисунок с берёсты. Вправду решилась, без шуток… почти за дело взялась, ан сорной тряпицы не сыскала, не рукав же, в самом деле, чернить?..

Мисочка с засохшей сбивалкой, счастливо забытая и Сулёнкой, и Лыкашом, переливалась у жирника, останавливала внимание. Подумав, Надейка подтянула миску поближе. Плеснула воды, стала ждать. Косой потёк на дне скоро забелел, вспух пузырём, начал расползаться. Надейка растёрла пальцами, стала мазать липкую жижицу на берёсту, чтобы не сыпалась, не облетала бренная крошка. Девушка не очень задумывалась, зачем делает это, просто так было правильно и хорошо.

Песни в холоднице

Лыкаш, несомненно, прав был в одном: покуда любимый учитель томился в отмеренном заключении, на глаза Лихарю попадаться не стоило. Стень появлялся, как неупокоенная душа, то на прясле, то в книжнице, то в ремесленной. Ученики и работники прятались от него, вот только скрыться не всегда удавалось. Даже Беримёд ходил с подбитым глазом, лелеял во рту расшатанный зуб. Но чаще всего несчастного пасынка Ветра можно было видеть стоящим на коленях у дверей покаянной. Младшие ученики во главе с Шагалой робко высовывались из-за угла, наблюдая, как избывал вину их грозный и не слишком добрый наставник. Коленями на голых камнях! Не двигаясь с места, даже если сквозь купол зеленца прорывались хлопья мокрого снега! Только волосы прилипали к лицу да на плечах темнела рубашка… Смотреть было, чего уж сказать, скорбно и жутковато. Поэтому и смотрели. Замечал ли стень ребятню, пялившую глаза через двор? Поди разбери. Наверное, всё-таки замечал.

В последний вечер Шагала неусыпно стерёг Лихаря, не хотел пропустить, когда тот выйдет на очередное «стояние».

– Я тоже учителя ждать буду!

– Давай, а мы одаль повременим, – напутствовали Шагалу другие, более разумные. – Беримёд небось подходил уже, хотел рогожку бросить на плечи… за что был взыскан без скупости. И тебе награда не заваляется…

– Ну и что? – не смутился Шагала. – Пускай лучше мне глаз подобьёт, чем скажет потом, что я с ним учителя не встречал.

Деревенскому сироте к колотушкам было не привыкать. Его не уводили в котёл от мамкиных пирогов. Лихарь, возвращаясь с орудья, взял Шагалу в каком-то острожке, где мальчонку лупили почти ежедневно. На словах – за воровство. На деле – просто потому, что заступника не было. Лихарь и поднял над сиротой знак Владычицы, как Ветер когда-то – над ним самим.

Слова гнездарёнка поубавили ребятам веселья. У стеня лучше было ходить в чести, это понимал каждый. Так и вышло, что в сумерках почти весь народец потянулся за Шагалой во двор, где возле холодницы приступал к последнему «стоянию» Лихарь. Он вышел без пояса, в белёной чистой тельнице, как на жертвенный подвиг. Помедлил, глядя вверх, принимая на лицо капли мелкого дождика. Истово осенил грудь трёхчастным знаком Владычицы. Начал опускаться на колени…

…И тут из недр холодницы ударил хохот. Лёгкий, радостный, какой-то очень свободный, на два голоса. Лихарь отшатнулся, словно его пнули ногой. Не только ему показалось – хохотали над ним.

Мальчишки разом исчезли и больше не совались из-за угла, даже Шагала.

Никто не видел, как Лихарь закрыл руками лицо, ткнулся лбом в запертую дверь и так остался сидеть.

В потёмках холодницы Ворон босиком вышагивал от очажной пасти к придверным ступеням, потом назад. Прятал руки под мышками и то бормотал себе под нос, то напевал – тихонько, конечно. Всё время забывался, пальцы выползали наружу, принимались искать на груди кармашек с кугиклами. Тогда Ворон подносил их согнутыми ко рту, начинал дуть, как в дудочные ствольцы.

Ветер, может, и рад был бы обойтись без мельтешения перед глазами, но ученика не щунял. Знал уже: парню лучше всего сочинялось вот так, на ходу, на бегу. Котляр лишь раз укорно подал голос:

– Владычица, дай терпенья… Ты, значит, меня плясовой надумал порадовать?

Ворон даже остановился.

– Нет, учитель… Нет, конечно!

– Тогда что приплясываешь?

Ворон виновато моргнул:

– Воля твоя, отец… Больше не стану.

Лучший из учеников в самом деле был невозможен. Ведь вроде трепетно слушал, пока Ветер ему объяснял упущения и ошибки городского орудья… а в итоге что? Новая песня. Да небось опять такая, что и не похвалишься перед братьями по служению. Ветер не сводил глаз с ученика. Стáтью вымахал кому угодно на зависть, оплечился… а приглядишься – мальчишка. Язык вперёд ума на седмицу. Не допрыгался бы, когда учителя рядом не будет.

Ворон вдруг остановился. Незряче уставился на котляра. Губы шевелились, ноги переминались, как спутанные. Потом глаза вспыхнули:

– Учитель… Спросят внуки подросшие… Подскажи созвучье?

Вот опять. Поди разбери, нужно оно ему, это созвучье, или названого отца почтить вздумал? Другого в своё творение допускать – почти то же, что невесту доверить. Ветер это хорошо понимал.

– Внук, уйди по-хорошему… – прогудел он, не допустив ни тени насмешки.

Ворон ошалело уставился на него. Наконец хлопнул себя по бёдрам ладонями, сломался пополам от веселья.

Вышло так заразно, что с Вороном, придерживая ошейник, расхохотался Ветер.

Это и был смех, ударивший Лихаря по ту сторону двери.

Смеяться полулёжа да на цепи было неудобно и больно. В конце концов Ветер закашлялся, смолк. Ученик встревоженно бросился к нему, но котляр отмахнулся:

– Песня-то когда будет? Полдня бормочешь, туда-сюда бегаешь… Мóчи нету уже.