Анка - Василий Дюбин

— Горячей воды.

Она вымыла кисть, взяла скальпель, вскрыла нарыв. Потом промыла ранку, залила йодом, забинтовала.

— Завтра придете. Бинт не снимайте.

На другой день Фиён почувствовал такое облегчение, что решил не беспокоить Ирину и отправился на берег. Его бригада выходила в море.

Панюхай с удивлением встретил его:

— Исцелился?

— Полностью, — и Фиён, размотав бинт, несколько раз сжал и разжал пальцы. — Во! И ранка засохла.

Панюхай покашлял, прочищая горло, и сказал:

— Разве и мне спробовать, а?

— Опробуй, — посоветовал Фиён.

Вернувшись с лова, Панюхай не замедлил отправиться на медпункт.

Дарья приветливо встретила его, поставила перед ним табурет.

— Садитесь, больной. На что жалуетесь? — делая серьезное лицо, спросила Дарья.

Панюхай сел и усмехнулся:

— Ежели бы у нас на побережье были такие докторши, как ты, Дарья, все рыбаки давным-давно перевелись бы.

— Отчего, Кузьмич?

— От тоски смертной, на тебя глядючи.

Дарья захохотала. Ирина, улыбаясь, вступилась за свою помощницу:

— Что вы, Софрон Кузьмич. Дарьюшка красивая женщина. Обаятельная.

— Об этом и толкую, Ирина Петровна, что бабенка она магнитная! Вон Гришака прилип к ней и не отдерешь его.

— Ох, уморил, Кузьмич! — пуще прежнего разразилась звонким смехом Дарья.

Панюхай вынул из кармана часы, нажал большим пальцем. Крышка рванулась, блеснув золотой вспышкой, и стала ребром. Панюхай взглянул на циферблат, захлопнул крышку, спрятал часы.

— Кажись, не опоздал я к приему?

— Нет, нет, пожалуйста, — сказала Ирина. — У вас что болит?

— Да вот, — и он ткнул пальцем в горло.

— Кашель?

— И такая статья имеется. Но я по другому к вам, Ирина Петровна.

— Слушаю.

— Вот… в горле у меня хрипотит… Чем бы это там прочистку сделать?

— Простудное явление, — сказала Ирина. — Надо беречься. На всякий случай вот вам порошки. Принимайте три раза в день. Не пейте ничего резко холодного и очень горячего.

— Благодарствую, — и он ушел в приподнятом настроении.

Панюхай принимал порошки регулярно, но хрипота не проходила. И он пришел к такому заключению: «Видать, порошки слабосильные… Не подюжеют мою болезнь… Придется до могилы хрипотеть…»

А когда Фиён спросил Панюхая:

— Исцелился, Кузьмич?

Тот весело ответил:

— Аль не слыхать? Голос-то мой колокольчиком звенит.

— Да, — качнул головой Фиён, — слыхать. Звенит не звенит, но что-то в горле у тебя, Кузьмич, булькотит.

— То ж я немного водицы соленой на море хлебнул, — ответил Панюхай, поскабливая пальцем переносицу и щурясь на Фиёна.

Каждый день в обеденный перерыв Акимовна приходила на медпункт. Она ни на что не жаловалась, не просила лекарств, а забирала Ирину и уводила ее в столовую. Она сама подавала Ирине первое и второе блюда, подсовывала ей лучшие куски, по-матерински нежно приговаривала:

— Кушай, моя сиротинка… — и уже в который раз спрашивала: — Знать, одна была ты у родителей?.. И они рано померли?.. Сама пробивала себе дорогу в жизнь?..

Ирина утвердительно кивала головой.

— Ну, ну, скушай еще, Иринушка, кормись досыта, моя красавица… А тебя полюбил наш народ. Крепко полюбил.

Ирина сама это видела, сердцем чувствовала. Порой ей казалось, что она родилась тут, на Бронзовой Косе, и выросла среди этих простых добродушных людей. Ирина написала об этом профессору Золотареву, и он ответил, что рад за нее, желает ей еще большего счастья и напомнил, что война кончилась, пора бы задуматься и над повышением своего медицинского образования.

«… ты способна и трудолюбива, — писал профессор, — и для тебя широко открыты двери медицинского института».

— Да, вы правы, Виталий Вениаминович… Но поработаю еще год, а там — в институт, — решила Ирина, поразмыслив над письмом профессора. Она взяла чистый листок почтовой бумаги, чтобы сейчас же написать профессору о своем решении, но кто-то тревожно забарабанил по оконному стеклу.

Ирина распахнула створки окна и увидела заплаканную Галю.

— Что случилось, Галочка?

— С мамой плохо… Ох, Ирина Петровна, как с ней плохо!

— Иду, иду, — заторопилась Ирина. — Я сейчас… сию минуту… — она схватила саквояжик с медикаментами и инструментами и поспешно вышла.

Это было во второй половине дня. Анка и Таня сидели в сельсовете и уточняли список женщин, которые должны были подменить стариков и выйти в море на лов. Увидев в открытое окно проходившего по улице почтальона, Анка окликнула его:

— Чего мимо парусишь?

— Иду по курсу прямо к хате Евгении Ивановны. А вам ничего нет.

— И газет нет?

Почтальон остановился, сплюнул:

— Тьфу, забодай меня белуга. Совсем позабыл… — он вынул из сумки газеты и подал их Анке через окно, подмигнул Тане: — А вам, глазки голубые, пишут. Ждите, — и ушел.

— Дождусь, — бросила ему вслед Таня.

— Ты вот что, — сказала Анка, — давай кончать со списком и пойдем к Генке. Узнаем, что пишет Виталий. Тебе тем более будет интересно, ведь твой Митя и Виталий всю войну друзья неразлучные.

— Хорошо, давай кончать, а то я все равно не перестану волноваться, пока не узнаю, что пишет Виталий… — и Таня склонилась над списком.

Евгенушка, придя из школы домой, пообедала с дочкой (Таню не ждала, та всегда опаздывала, задерживаясь в сельсовете) и положила перед собой стопку ученических тетрадей.

Галя была во дворе, поливала цветы. Почтальон передал ей письмо, и она с сияющим лицом побежала к матери. От Виталия приходили письма, сложенные треугольником и со штемпелями полевой почты, а это был серенький конверт и со штемпелем почтового отделения. «Из военкомата?..» — эта страшная мысль обожгла мозг, и Евгенушка вскрыла конверт, вынула из него четвертушку бумаги.

Короткие фразы «…ваш муж… при штурме Берлина… смертью храбрых…» огненным хлыстом ударили по глазам, ослепили… Евгенушка, роняя голову на стопку тетрадей, тяжелым вздохом выдавила из себя только два слова:

— Ох, доченька… — и осталась неподвижной.

Галина растерялась, окаменела… Потом она испуганно вскрикнула и бросилась за помощью на медпункт.

Ирина застала Евгенушку мертвой… В руке у нее была зажата похоронная… Сбежались женщины, пришли Анка и Таня. Ирина сказала им:

— У нее было очень слабое сердце. И вот… оно не выдержало такого удара. Смерть была мгновенной.

Кто-то прошептал:

— Бедная девочка. И отец у нее был и мать была и враз осиротилась…

Галя тихо плакала, уткнувшись лицом в колени Тани. Таня гладила ее по льняным волосам, говорила:

— Я никогда тебя не оставлю… Никогда… Успокойся, моя девочка… Будем жить вместе… Скоро вернется мой Митенька, и он будет тебе родным отцом… Успокойся, Галочка…

Прошло две недели. Сердобольные женщины окружили осиротевшую Галю чутким вниманием, стараясь хоть в какой-то степени облегчить ее тяжелое положение. Но ни их заботливое участие, ни горячая любовь и преданность задушевной подруги Вали, ни материнская ласка Тани не могли принести утешения Гале и вернуть ей прежнюю жизнерадостность. Она стала молчаливой, рассеянной и часами просиживала в глубоком раздумье. В ее бирюзовых глазах, прозрачных и чистых, как морская вода, больше не вспыхивали переливчатые синие искорки, а поперек лба легла тонкая паутинка наметившейся морщинки. Да, слишком тяжела была утрата, неизмеримо было тяжкое горе, непосильным грузом свалившееся на ее хрупкие плечи. И теперь Галя не бегала, как прежде, вприпрыжку, а ходила медленно, ссутулившись, бросая вокруг себя рассеянные безучастные взгляды…

Каждое утро Таня заходила к Анке, и они вместе шли в сельсовет. И всякий раз, как только Таня переступала порог, Анка первым долгом спрашивала:

— Как там Галочка?

— Все такая же, — отвечала Таня. — Хмурая и молчаливая.

— Валюша, — обращалась Анка к дочери, — иди к Галочке.

Наступили летние каникулы, и Валя все время находилась у подружки.

Был субботний день, жаркий и душный. Почтальон вошел в приемную сельсовета, запыленный и усталый. Он снял с головы соломенную шляпу, вытер носовым платком потное лицо и стал разгружать сумку, выкладывая на стол газеты, журналы и письма. Один треугольник он повертел в руках и со вздохом покачал головой.

— Что такое? — спросила Таня.

— Да вот… письмо Дубова… опоздало малость… — он положил его на стол и вышел.

Письмо было адресовано Евгенушке. Таня несколько раз прочитала обратный адрес полевого госпиталя и поспешила к Анке. Войдя в кабинет, она взволнованно проговорила, подавая Анке письмо:

— Это он него… от Виталия… Неужели он жив?..

— Такого не бывает, чтобы мертвые слали письма из могилы, — сказала Анка, рассматривая со всех сторон письмо. — Однако почерк Виталия… Что ж, Танюша, теперь и мы можем прочесть его. Видимо, письмо завалялось где-то, а такое на почте бывает.