Скандинавский детектив. Сборник - Мария Ланг

— Разве они…— Она запнулась.— Разве они не были счастливы?

— Они не ссорились, не ругались, если ты это имеешь в виду. И тем не менее…

— Жак! — Она пытливо заглянула ему в лицо.— Как… как близко ты был знаком с ней? Ты был ее другом? Я надеюсь, ты… ты не был ее любовником?

Он рассмеялся, сверкнув белыми зубами.

— А если и был, что тогда? Ты сочла бы меня моральным уродом?

— Нет. Но ты… ты слишком хорош для нее.

— Очень мило с твоей стороны.

Он стал смущенно поигрывать рукавом недошитого женского пиджака из толстой черной ткани с крупным коричневым рисунком.

— Отличная вещь. Смелый фасон и ткань очень любопытная, как будто вязаное полотно. Что это — шерсть?

— Сорок процентов вискозы и шестьдесят процентов льна, — сухо ответила Мария.— Это же «Валена», ты собственноручно нарисовал эту модель.

Из затруднительной ситуации ему помог выйти криминальный эксперт Линдстедт, который хотел, чтобы Мария Меландер посмотрела содержимое мусорной корзины.

— Здесь несколько сотен окурков как со следами губной помады, так и без нее. Какие сигареты курила убитая?

— Я… я никогда не обращала на это внимания. По-моему, «Кент».

— Какое количество окурков относится к тому времени, когда она приходила сюда на примерку? И сколько из них появилось потом — во время ее второго посещения?

— Откуда мне знать? — отмахнулась Мария, чуть не плача. — Когда мы закрылись в половине шестого, все пепельницы были полны, но курила не только фру Турен — курили и фру Арман, и Ивонна.

Эксперт что-то сердито пробурчал себе под нос, а некоторое время спустя заявил Кристеру Вику, что ему никогда раньше не доводилось сталкиваться с такой непреднамеренной и основательной уборкой места преступления, которая до такой степени была бы на руку убийце.

— Если она, конечно, действительно была непреднамеренной.

— Ты становишься чертовски подозрительным, — пропыхтел Кристер, любовно набивая свою трубку. — Скоро ты заткнешь за пояс самого Отто Венделя, хотя есть, конечно, образчики и похуже. Вы нашли ножницы?

— Нет.

— Уж их-то фрекен Меландер вряд ли случайно стерла своей тряпкой.

Линдстедт ничего не ответил.

— В туалете на раковине мы обнаружили следы крови. Надо закрыть комнату закройщицы и этот туалет. Пусть ходят в другой — возле кухни. Что же касается остальных комнат, то я сдаюсь. Здесь побывало слишком много персонала, слишком много клиентов, и Мария Меландер слишком основательно навела в них порядок, чтобы они могли нам что-нибудь рассказать. Я думаю, нам следует сосредоточить все усилия на той комнате, где был обнаружен труп. Теперь, когда труп увезли, мы можем всю ее исследовать через лупу.

— А где Палле?

— Он заперся в салоне с черноволосой секс-бомбой средней мощности, так что в ближайшие несколько месяцев можешь на него не рассчитывать. Только что он пробегал тут на полусогнутых, чтобы принести ей воды.

После разговора с Астой Арман, которая заверила, что никто из сотрудников ателье не в состоянии полноценно работать после ужасного шока, которому они сегодня подверглись, Кристер отпустил домой четырех портних, которых допросил в самом начале. Однако с Гунборг Юнг ему хотелось поговорить еще раз. Своей неожиданной откровенностью она заинтересовала его больше всех.

Вопреки утверждениям Асты она, едва дождавшись сообщения Линдстедта о том, что он закончил работу, тут же направилась к своей машинке в просторной швейной комнате и была так занята подшиванием широкого рукава на красном шелковом пальто, что даже не заметила Кристера. Тот вошел через дверь, выходящую в холл, и остановился, внимательно ее рассматривая.

— Красивое сочетание, — неожиданно заметил он, когда она придвинула к себе аккуратно вырезанные детали белого платья с большими красными цветами того же оттенка, что и пальто.

— Красивое, — согласилась она, бросив взгляд поверх очков. — Получится очень стильный ансамбль. И очень дорогой. Натуральный таиландский шелк, подкладка из чистого шелка и платье из креп-сатина. Не многие могут позволить себе такой роскошный наряд. А главное, не многим есть куда его надеть.

Он подумал о Камилле, которая часто блистала такими туалетами и была в них просто изумительна, и заметил:

— Женщины любят разодеться в пух и прах — это вносит в их жизнь приятное разнообразие.

— Светские женщины, если говорить точнее. Такое приятное разнообразие стоило бы мне месячной зарплаты.

— Вы коммунистка, фру Юнг?

— Все меня в этом подозревают. Но я не голосую ни за одну партию.

Кристер оглядел ее худощавое лицо, прямой нос, тонкие губы, бледную морщинистую кожу и невольно улыбнулся.

— Извините, но я никак не могу втиснуть ваш портрет в определение «низшее сословие», хотя этот термин уже безнадежно устарел.

— Посмотрели бы вы на моего сына! — воскликнула она с оттенком сарказма. — Он мог бы надуть кого угодно, выдавая себя за разорившегося итальянского маркиза или свергнутого принца. Моя мать была проституткой в Карлскруне, обслуживала матросов и офицеров всех рангов и всех национальностей, так что все, должно быть, имеет свое естественное объяснение.

Она показала на запертую дверь в комнату закройщицы у себя за спиной и добавила:

— Или вот она, к примеру. Она действительно принадлежала к высшему сословию, но никакие модные платья, пусть даже сшитые по индивидуальному заказу, не могли скрыть, что у нее шея и ляжки как у прачки.

— Но она и не была дочерью маркиза. Ее отец был бизнесменом, грубым и неотесанным человеком, которому удалось загрести целый миллион. Я думаю, вы все же склонны слегка преувеличивать значение денег.

Она сняла очки, и ее глаза снова напомнили ему холодный прозрачный лед.

— А вы сами, херр комиссар? Кем были ваши родители?

— Мой отец был председателем окружного суда в Скуге.

— Вот именно, — подхватила она с ноткой презрения в голосе. — А теперь вы сами занимаете высокий пост в полиции. Не вам объяснять мне, что такое не иметь денег, что такое гнуть спину за каждый грош — мне слишком хорошо все это знакомо.

Кристер уселся верхом на стул в полуметре от ее швейной машинки.

— Вы так и не упомянули, чем занимался ваш муж. Он был садовником у Эрика Грена?

Прошло несколько секунд, прежде чем она поняла, что комиссар цитирует ее же собственные слова.

— Да. Он работал на них пятнадцать лет и все время копил деньги, чтобы завести свой собственный сад.

Очки снова были на своем месте, а машинка строчила ровный, словно по линейке, шов на белой ткани с красными цветами. Голос звучал легче и беззаботнее, когда она проговорила:

— Но, разумеется, его жалких денег, заработанных потом и кровью, не хватало на мало-мальски приличный сад, на урожай с которого можно было бы прожить. И ему пришлось влезть в долги. Ну а потом началась война, его призвали в армию, и он запоздал с выплатой ренты и процентов — это был просто ад кромешный.

— Я предполагаю, — спокойно произнес Кристер, — что деньги ему одолжил Эрик Грен, а когда в конце войны тот умер, Веронике, как вы сами говорили, досталось по наследству все, в том числе и выданные кредиты. Она жестоко обошлась с вами и вашим мужем?

— Она довела до нашего сведения, что устроит нам большие неприятности, если мы не заплатим в срок все до последнего эре. А поскольку ни один из нас не сомневался, что именно так и будет, нам оставалось только работать, копить, экономя на всем, и со страхом ждать завтрашнего дня. Нет уж, я слишком хорошо все это знаю, чтобы отрицать значение денег в жизни.

Машинка остановилась, Гунборг Юнг погрузилась в воспоминания и размышления.

— Жестоко? Да уж, Вероника Грен с самых юных лет была исключительно жестоким существом. Наглая, дерзкая, избалованная, к тому же терпеть не могла, чтобы что-то противоречило ее желаниям. Я присутствовала при одном небольшом эпизоде, когда шила для ее матери. Это, конечно, мелочь, и о ней, может быть, вообще не стоило бы упоминать, но я часто думала об этом случае, и мне трудно отделаться от ощущения, что в нем как в капле воды отражается вся сущность Вероники Грен-Турен. Не знаю, известна ли вам, херр комиссар, детская считалка про шелк и бархат.

— Нет, не припоминаю.

— Да, пожалуй, она более известна девочкам. Нужно перебирать все пуговицы на одежде другого, повторяя считалку, пока не остановишься на последней пуговице: «Шелк, бархат, лоскутья, лохмотья, шелк, бархат, лоскутья, лохмотья…»

— Понимаю. Все хотят, чтобы счет остановился на шелке или бархате, и очень огорчаются, когда он заканчивался на лоскутьях или лохмотьях.

— Да. Веронике было тогда лет девять. Она играла со своей двоюродной сестрой, которая как раз была у них. в гостях, — чудесная девочка, той зимой она переболела полиомиелитом и не могла ходить. Наверное, поэтому ей уделяли больше внимания, чем самой Веронике. Так вот, Вероника стала тыкать пальцем в пуговицы на платье кузины и декламировать: «Шелк, бархат, лоскутья…» На этом пуговицы кончились, но тут девочка протянула вперед руки, показывая пуговицы на рукавах, и просияла, когда считалка продолжилась: «Лохмотья… шелк». Тогда Вероника вцепилась в последнюю пуговицу — ту, на которой закончился счет, и рванула ее с такой яростью, что оторвала большой кусок рукава. При этом она вопила злорадно: «Лохмотья… лохмотья! Я — шелк, а ты так и останешься навсегда лохмотьями!»