Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Мы разошлись по своим комнатам, и еще не настала полночь, как уже весь дом погрузился в сон и походил бы на замок Спящей Красавицы, если бы по временам лунный свет не отражался на блестящем оружии верных стражей, славных гвардейцев, которые молча расхаживали по аллеям парка, охраняя безопасность того, кто был тогда безопасностью для всех.

Вдруг раздался выстрел, казалось, в самом рву замка. В одно мгновение, скорее, чем могли мы перевести дух, все были уже на ногах. Женщины выскочили в нижних юбках, мужчины — в панталонах. Первый консул был уже в коридоре, в халате, со свечою в руке, и закричал сильным, звучным голосом:

— Не бояться! Не бояться! Это ничего не значит!

Он выглядел таким спокойным, будто сна его и не прерывали, и я уверена, что он был в самом деле спокоен. По странности, которой не могла объяснить себе, я обратила в те минуты все свое внимание на него, и особенно на его лицо. Оно было совершенно спокойно, хоть и не бесстрастно; было видно, что этот человек неизмеримо выше обыкновенной опасности. Судьба его еще не свершилась, и он чувствовал это.

Вскоре Рапп и Лакюэ вернулись из парка и сказали, что лошадь одного из стражников оступилась в кротовую нору на лужайке перед домом, и, когда всадник упал вместе с лошадью, карабин его выстрелил, создав всю эту суматоху. Первый консул выслушал рапорт своего адъютанта и засмеялся. Потом он взошел на площадку парадной лестницы и крикнул:

— Не плачь, Жозефина! Все это наделал крот. Неудивительно, потому что это гадкое животное. А егеря посадить на два дня под арест: пусть научится прилично ездить. Я думаю, он и сам перепугался, так что долго держать его под арестом не нужно. Прощайте, милостивые государыни! Спите спокойно. — И уже почти входя в свою комнату, прибавил: — Боже мой, госпожа Жюно! Как вы бледны! Разве вы испугались?

— Очень, генерал.

— Право?.. Кто бы подумал!.. А я еще почитал вас такой храброй! Впрочем, это не женское дело. Только пусть не плачут. Прощайте! — И добавил по-итальянски: — Спокойной ночи, синьора Лулу. Приятных вам сновидений.

— И вам спокойной ночи, синьор генерал, — ответила я ему на том же языке и ушла спать.

Природа Наполеона требовала движения и чистого воздуха. Лишенный этих двух благ, он приходил в раздражительное состояние, и по его поведению за столом можно было ясно видеть, какая нынче погода. Если дождь или что-нибудь другое мешало ему совершить свою обычную прогулку, он не только становился угрюм, но страдал. Я вполне понимаю, что погиб он от действия палящего солнца в заключении на острове Святой Елены.

Скоро ему наскучило просто прогуливаться в Мальмезонском парке: пространства было еще маленьким, и ему не удавалось ездить тут верхом, как в Морфонтене. Он часто говорил об этом и очень жалел, что у него нет такого прекрасного поместья. Любопытней всего, что Первый консул жалел особенно в земледельческом отношении и хотел быть настоящим владельцем замка.

Но мадемуазель Жюльен решительно не желала расставаться со своей землей, и Бонапарт начал думать, как бы расширить парк влево или вперед, если уж нельзя иначе. Некоторое время обдумывал он странную мысль: купить остров Шанорье. Этот остров, весь усаженный деревьями, с хорошей тенью и высокой зеленой травой, довольно обширен. Он расположен посреди Сены; правда, против Мальмезона, но на таком расстоянии, что это никак не способствовало бы увеличению парка.

— Но в Морфонтене озера также на другой стороне дороги, — возразил однажды Первый консул Жозефине, когда она заметила ему это. — Вполне можно устроить подземную дорогу, мне кажется, это не так затруднительно; только надобно купить всю землю между дорогой и рекой и разбить тут английский сад.

Помнится, господин Шанорье не хотел продавать свой остров; тогда Первый консул начал искать с другой стороны и тогда-то купил и лес Бютара.

Это было прелестное прибавление к Мальмезону, потому что леса всегда имеют прелесть, несравнимую ни с чем; а для Наполеона они составляли еще большее очарование, нежели для нас. В первые дни после покупки он был в таком восхищении от нее, что хотел непременно везти нас туда и показать госпоже Бонапарт павильон, где думал устроить сборное место на время охоты. Но у Жозефины случился тогда жестокий приступ мигрени, которой, бедная, она страдала так часто. От этого мучения не было никакого иного лекарства, кроме сна: следовало уложить ее и дать заснуть.

— Полно, полно! Поедем с нами, — говорил ей Первый консул. — Воздух поможет тебе: это лучшее лекарство от всех болезней.

Госпожа Бонапарт не смела долее отказываться. Она спросила себе шаль, шляпу, и мы сели, то есть она, госпожа Лавалетт и я, в одну из тех колясок, похожих на корзины, в которые запрягают двух лошадей.

Наполеон скакал впереди нас с Бурьеном. Для этой поездки не взяли даже дежурного адъютанта. Первый консул восхищался всем вокруг, как школьник во время каникул. Он галопировал перед нами, возвращался, брал за руку жену — точно дитя, которое бежит впереди своей матери, возвращается, опять бежит вперед, потом назад, чтобы поцеловать ее, и снова убегает.

Зато трудно описать муку, которую чувствовала госпожа Бонапарт от езды в экипаже. Наполеон обходился с женой своей безжалостно, не хотел уступить ей ни в чем.

Мы первый раз ехали в Бютар, и наш молодой кучер не знал дороги. Он подъехал к ручью с крутыми берегами, и казалось, что в коляске тут не проехать. Когда госпожа Бонапарт заметила обрыв, как она назвала его, то закричала, чтобы не ехали дальше, и спросила у кучера, не опасно ли? Он знал ее пугливость и отвечал, что переезд точно может быть опасен.

— Вот видите! — воскликнула она. — Так я не хочу ехать в Бютар по этой дороге. Скажите Первому консулу, что я возвращаюсь домой, если он не знает другой дороги.

Она велела поворачивать лошадей, и мы поехали назад. Но не отъехали мы и на двадцать метров, как Первый консул подъехал в коляске.

— Что это значит? — сказал он с тем характерным выражением, какое появлялось у него, когда что-нибудь мешало исполнению его желаний. — Что значит этот новый каприз?.. Воротись! — прибавил он, дотронувшись легонько хлыстиком до плеча кучера, дал шпоры своей лошади и ускакал вперед. Мы воротились: он стоял подле проклятого ручейка и рассматривал берега его, довольно крутые; но он уже переехал через него верхом, и все должны были переехать. Эта сцена — образчик многого, что видела