Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Научно-литературный альманах. Выпуск 1 - Альманах

Один «иррациональный» народ невольно симпатизирует другому с теми же чертами. Соседняя Германия, населенная немцами, которые «без инструмента с кровати не свалятся», никогда не была близка сердцу русскому. Известная французская безалаберность была более созвучной!

Распространено мнение, что преклонение перед Европой началось с Петра Великого. Был грех! Не надо забывать, однако, что после Нарвского урока Петр планомерно заменял иностранцев русскими, как только последние достигали в своем деле нужного уровня. Высокие посты сохранялись за теми иностранцами, для которых Россия становилась второй родиной и которые начинали жить ее интересами и чувствовать себя частью русского народа. Этот принцип в дальнейшем, к сожалению, часто нарушался. Кстати, и в прошлом наши великие предки покорно головы перед Европой не склоняли.

Пушкин писал, что ни за что не хотел бы иметь другой истории, кроме истории своей страны, а Суворов с гордостью декларировал, что он не немец, а природный русак!

К сожалению, многие наши представители так называемой интеллектуальной элиты никак это понять не могут и, более того, всегда считают, что иностранец потому всегда прав, что он иностранец. Забывают, что на Западе умные люди тоже не так уже часто встречаются. Обеспокоенный Чечней лорд Джадд все никак не мог взять в толк, что Чечня – не Англия и что права человека там и тут иметь полностью совпадающий смысл не могут. Потребовались взрывы в лондонском метро, чтобы Т. Блэр потребовал эти самые права человека и в Британии урезать.

Запад не поддерживает сепаратизм курдов, понимая, что это может взорвать весь Ближний Восток. Что ситуация с Чечней аналогична – признавать как-то не хочется! Вряд ли ущемление прав чеченцев так уже всех беспокоит. Скорее, такое отношение имеет своей причиной стойкое желание как-то эту непонятную Россию пнуть.

Пинали и пытались распять Россию многократно. Это Европа, используя смутные времена, направляла то поляков, то французов, то немцев покорять Россию. Это Европа, как напоминали Максим Горький, Иван Бунин, а потом Александр Зиновьев и Александр Солженицын, устраивала Святой Руси второе крещение и ее распятие на Русской Голгофе. До этого во все «смутные времена» Россия умела собраться силой и духом. Даже крепостные крестьяне становились патриотами, чувствуя себя не «рабами», а борцами.

Это проявилось и в так называемое Смутное время начала XVII века. Фактически распавшееся тогда государство было восстановлено движением снизу. Возглавить его пришлось тогда никому неизвестному Минину и не занимавшему никаких высоких постов князю Пожарскому. Это был едва не единственный случай в мировой истории, когда народ спас сам себя, найдя в своей толще и без всякой подсказки необходимых по нравственным и деловым качествам лидеров. Это событие никак нельзя сравнивать с явлением Жанны д’Арк во Франции.

Ситуация и отношение с Европой стали меняться при Петре Великом. К тому времени уже стало достаточно ясно, что дальнейшее существование великорусской народности и государства, ограниченного барьером от Европы и ничем не ограниченного с Востока, невозможно без тесных связей с этой самой Европой. В общем-то это знали уже и Александр Невский, не отдавший шведам выход из Невы, и Иван Грозный, долго воевавший, к сожалению, без успеха, за возвращение Ливонии. Понятным было и то, что решение этой задачи возможно только военным путем. Стрельцы же и дворянская конница для такой войны совершенно не годились.

Создание многочисленной регулярной армии европейского типа, флота и новой администрации, без чего нельзя было предельно мобилизовать все силы страны, привело к тому, что обритые хозяева были практически нацело отделены от бородатых производителей. Частичное возвращение дворянства в деревенскую Россию произошло только при Екатерине Великой после указа Петра III о вольности дворянской, т.е. отмены введенной при Петре Великом обязательной пожизненной государственной службы для всех представителей дворянства. Но к этому времени раскол зашел так далеко, что вполне можно было говорить о появлении на одной и той же территории двух народов, говорящих, правда, на одном и том же языке, но довольно сильно различавшихся по образу жизни, восприятию действительности и т.д. Все это позже стало называться ментальностью. Бытует мнение, что «верхи» и говорили-то не по-русски, а по-французски. Число таких людей было в общем-то очень мало.

Благодаря военным успехам ушел в прошлое и страх частого непредсказуемого нашествия. Эксплуатация же крестьянина оставалась. Уважения же крестьян к владельцам как к умелым хозяйственникам тоже не возникало. Образовывался не только раскол, но и неприятие самым многочисленным слоем населения возвышающегося над ним господствующего класса. Низы к этому классу относили не только самых богатых, но и нарождающуюся не очень богатую интеллигенцию. Тем не менее все считались барами, только одни побогаче, а другие победнее.

Различие между ними было, однако, столь велико, что крестьянство отвергало даже «народников». Эти деятели также постепенно догадались, что с народом ничего не выйдет, и породили язву, продолжающую разрастаться уже и в наши времена, – политический терроризм.

Действия этих людей масса народа не поддерживала и отнюдь не одобряла убийство царя-Освободителя. Это прекрасно понимали революционеры следующей генерации – большевики. В подходящий момент и при благоприятной ситуации они обратились к народной массе с вполне понятными призывами – «кончать войну и грабить награбленное».

Но коренное различие в менталитетах сословий конца XIX – начала XX веков хорошо видели и описывали многие наши выдающиеся писатели.

Массой крестьянства никогда не овладевала идея личного обогащения путем усилий, базирующихся на повышенном уровне интеллектуальной и трудовой активности. Выделявшиеся из общей массы подобные представители часто не только не пользовались общим уважением, но получали кличку мироедов. Идея же «грабь награбленное» была вполне доступной и понятной еще со времен Стеньки Разина и Емельки Пугачева. Именно такими призывами, насаждавшимися к тому же сверху, и удавалось порой натравливать большую по численности часть, казалось бы, одного народа на другую. Конечно, можно говорить и тогда о борьбе классов, однако победители отнюдь не были носителями передовых экономических производственных отношений.

Можно в результате сделать вывод, что революции во Франции и России глубинного общего, несмотря на некоторое внешнее сходство, не имели. В первом случае борьба шла за то, чтобы восторжествовали новые экономические формы, а во втором только за новый кусок земли за околицей. Да и господствовавший в 1991 г. класс партгосноменклатуры был свергнут не потому, что к власти рвалось некое «третье сословие», которого просто в России не было, а потому, что подавляющая часть народа не только перестала ощущать необходимость существования насквозь прогнившей руководящей верхушки, но и чувствовала ее прямой вред.

Буржуазия стала появляться не до 1991 г., а после него. Вряд ли эту новую революцию можно было называть буржуазией по аналогии с Францией. Надо было ей придумать тогда уже какое-то новое название. Может быть, антитоталитарная? Положение о том, что революции совершаются тогда, когда верхи не могут управлять по-старому, а низы не хотят по-старому жить, верно всегда. Содержание же этого неудовольствия может быть самым разнообразным.

Невозможно представить себе, чтобы в XIX веке произошла революция в США. Отдельные выступления рабочих были и там, но в целом идея «грабь награбленное» массами не владела. Необходимости менять политический и экономический строй тоже не ощущалось. Наша «социалистическая» революция произошла в стране, в которой подавляющее число жителей и слова-то такого не знали и поэтому никак сознательно не могли стремиться к новой экономической и политической организации. Желающих же «отнять и поделить» всегда было и остается очень много.

Вот в 1991 г. избавиться от власти райкомов и обкомов хотело уже явное большинство, включая и самих членов «монолитной» многомиллионной партии строителей коммунизма. Слава богу, обошлось все без большого кровопролития.

Верной ли дорогой идете, товарищи?

Уже вскоре после взятия большевиками в 1917 году власти выяснилось, что захватившая власть партия во главе с вождем мирового пролетариата (о чем, кстати, основная часть мирового пролетариата не догадывалась) наладить нормальную жизнь была не в состоянии. Единственная возможность эту самую власть удержать они видели в том, чтобы, в точном соответствии с указаниями самого вождя, устанавливать собственную, вовсе не пролетарскую революцию.

Крестьянство, правда, на первых порах получило какую-то землю. Это дало возможность после окончания гражданской войны несколько повысить производство, в частности, зерна и избежать всеобщего нового восстания. Технология же в основном оставалась прежней, но вначале это было не так критично.