Избранное - Ник Хоакин

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Как и в действии первом, поднимается занавес и открывает «занавес Интрамуроса». Битой Камачо стоит слева, в кругу света.

Битой. После смерти отца — а он умер, когда мне было лет пятнадцать, — я перестал посещать дом Марасиганов. У меня не было времени на тертулии. Пришлось бросить учиться и пойти работать. Мое детство прошло в безмятежном спокойствии двадцатых годов, а взрослел я в тяжелое, очень тяжелое время — в тридцатые годы, когда, похоже, чуть ли не все вокруг опустились, разочаровались и обозлились. Я часто менял работу: был чистильщиком обуви, разносчиком газет, подручным у пекаря, официантом, докером. Порой мне даже казалось, что никогда я не был чисто вымыт, никогда не был счастлив, я не верил, что у меня было детство, словно то было чье-то чужое, не мое. Работая в порту, я часто проходил по этой улице поздно ночью. Видел ярко освещенные окна в доме Марасиганов, слышал обрывки разговора, смех. Там по-прежнему собирались дон Лоренсо, Кандида, Паула и весь маленький кружок дряхлых стариков.

Внутри сцены загорается свет, через прозрачный занавес виден зал.

Я часто останавливался напротив — усталый, грязный, голодный и сонный, вспоминая дни, когда вместе с отцом приходил туда — в модной матроске и в аккуратных белых туфельках. Но ни разу мне не захотелось подняться к ним. Я ненавидел этих людей, да и был слишком грязен. И я шел дальше, не оглядываясь.

Поднимается «занавес Интрамуроса», за ним — зал в доме Марасиганов при дневном свете.

Я сказал «до свидания» этому дому и этому миру — миру дона Лоренсо и моего отца. Я испытывал горечь — ведь он меня обманул. Я сказал себе, что дон Лоренсо и отец ничему меня не научили, разве только лжи. Детство было ложью, двадцатые годы — ложью, красота, верность, обходительность, честь и целомудрие тоже были только ложью.

Из правой двери выходит Пепанг Марасиган. Идет к столу, где лежит ее сумочка. Открывает ее, вынимает сигареты и закуривает.

Все это было ложью. Единственной правдой был страх, вечный страх — страх перед хозяином, перед помещиком, перед полицейским, страх заболеть, потерять работу. Правда — это когда нет обуви, нет денег, нечего курить, нет отдыха, нет рабочих мест, это когда вокруг тебя только «Не входить!» и «Осторожно — злая собака!».

Пепанг оглядывает комнату, глаза ее останавливаются на Портрете. Не отрывая от него взгляда, она if од ходит ближе и стоит перед ним, улыбаясь то ли задумчиво, то ли насмешливо.

А когда пришли сороковые годы, я уже был законченным продуктом своей эпохи. Я принял ее целиком, я верил в нее. Это был жестокий мир, но в том-то и заключалась истина, а я не хотел ничего, кроме правды.

Из правой двери выходит Маноло Марасиган. Взглянув на Пепанг, он идет к столу, берет ее сигареты и закуривает. Потом подходит к Пепанг и становится рядом, глядя на Портрет.

Я отверг прошлое и не верил в будущее. Реальным было только настоящее. Так я думал вплоть до того дня в октябре — дня, когда я впервые вернулся в дом Марасиганов, дня, когда впервые увидел это странное полотно. Я пришел не искать чего-то и не вспоминать о чем-то. Я был глух ко всему, кроме модных словечек и лозунгов. Но когда я вышел отсюда, мир, казалось, притих, он как бы отдалился от меня, чтобы я смог воспринять его целиком. Я уже не был узником в нем, я был свободен, я стоял вне его — а рядом со мной стоял еще кто-то. После долгих лет горьких разочарований я снова обрел своего отца.

Свет вокруг Битоя меркнет, он уходит. Пепанг и Маноло еще некоторое время молча смотрят на Портрет. И Пепанг, и Маноло унаследовали красоту отца, но в Пепанг тонкие черты лица как бы затвердели, тогда как в Маноло они увяли. Она целеустремленна, он несколько несобран; она цинична, у него бегающие глаза. Оба безупречно одеты, склонны к полноте.

Пепанг. Герой нашего детства, Маноло.

Маноло. Даже более того.

Пепанг. Только дети способны на такую любовь.

Маноло. Он был нам и богом и отцом.

Пепанг. А также землей, небом, луной, звездами — всей вселенной.

Маноло. Лучшее, что можно пожелать ребенку, — иметь отца-гения! Самое лучшее!

Пепанг. И самое жестокое.

Маноло. Да.

Пепанг. Потому что потом ему приходится разрушать образ героя, отвергать бога своего детства…

Маноло. Все должны расти, Пепанг.

Пепанг. Расти — значит быть жестоким. Молодые не знают жалости.

Маноло. А ты взгляни на мистера Энея. Он несет собственного отца на спине. Он забирает его с собой, вместе с семейными идолами.

Пепанг. Но мы с тобой не Энеи… Не это ли хотел сказать отец, Маноло?

Маноло (хмуро). Он всегда отличался язвительным юмором.

Пепанг. И теперь только он сам может нести себя же…

Маноло (раздраженно). Прекрати, Пепанг! Мы ведь не оставляли его здесь умирать! Это его старый трюк — заставить всех жалеть себя.

Пепанг (улыбаясь). Да. Бедный отец! (Отворачивается.)

Маноло. Там, на стене, он и сейчас тот же герой, тот же бог!

Пепанг. Только никто теперь ему не поклоняется. (Садится на софу.)

Маноло. Но ведь у него по-прежнему есть Кандида и Паула. (Тоже отворачивается.) И куда они обе подевались? Так и не показывались?

Пепанг. Наверное, пошли на рынок.

Маноло. С каждым днем они все больше сходят с ума.

Пепанг. Надо поговорить с ними, заставить их нас выслушать. Помни — ты обещал быть твердым. А где сенатор?

Маноло. Все еще в комнате отца. До сих пор разговаривают!

Пепанг (смотрит на часы). Два часа в старом добром времени.

Маноло. Ну, это обычная встреча стариков.

Пепанг. Если здесь будет сенатор, Кандиде и Пауле придется выслушать нас. Ты же знаешь: они смотрят на него снизу вверх.

Маноло. Потому что он сенатор?

Пепанг. Потому что он поэт.

Маноло. Был поэтом, Пепанг, был! И давно перестал быть им.

Пепанг. Да, но они все еще помнят его прежним. Он приходил сюда читать свои стихи, до того как ушел в политику.

Маноло. И совсем забыл нас, старый сноб!

Пепанг. А кроме того, он ведь их крестный отец!

Маноло. Что же, если сенатору удастся убедить их оставить этот дом…

Пепанг. Если кто-нибудь и может это сделать, так только он. И я заключила с ним сделку. Он говорит, что правительству очень хотелось бы приобрести это полотно. Я обещала помочь ему уговорить Кандиду и Паулу, если он, в свою очередь, поможет нам уговорить их покинуть этот дом.

Маноло. У меня уже есть покупатель.

Пепанг. Я тебе сказала — это у меня есть покупатель.

Маноло. Послушай, предоставь-ка это дело мне. В конце концов, я старший сын.

Пепанг. Вот именно. А я совсем не верю в деловые способности мужчин из нашей семьи.

Маноло. Бедный отец! Если бы он слышал тебя!

Пепанг. Все мы, знаешь ли, должны повзрослеть.

Маноло (смотрит по сторонам). А как насчет мебели?

Пепанг (встает). Сейчас… Я возьму люстру, она нужна мне для холла у парадного входа. И мраморный стол из кабинета. А ты, Маноло, бери все из зала. Кроме пианино. Его возьму я. И заберу всю столовую. Посуду и столовое серебро можем разделить.

Маноло (саркастически). Зачем? Почему бы тебе вообще не забрать все, Пепанг?

Пепанг. Спасибо. Может быть, и заберу.

Маноло (повышает голос). Еще бы! Все забирай! Бери полы, бери лестницы, бери стены и крышу…

Пепанг. Тише! Услышит сенатор!

Маноло (понижает голос). …бери этот проклятый дом! Подавись им, я буду рад!

Дальше они яростно спорят, но вполголоса.

Пепанг. Ты готов поссориться из-за нескольких старых кресел?

Маноло. Прошу прощения, несколько старых кресел ты уже мне всучила. С чего мне тогда ссориться из-за них? Ты ведь забираешь все!

Пепанг. Но тебе же известно, что моя Мила выходит замуж в следующем году. А ей нужна мебель.

Маноло. Если твоя Мила выходит замуж в следующем году, то мой Родди женится в этом году, и мебель пойдет ему! Я заберу все из этого зала, все из столовой и все из трех спален, а кроме того, все книги и шкафы в кабинете, большое зеркало внизу и супружескую кровать!