Лукашенко. Политическая биография - Александр Федута

По той же логике, начав новую кампанию и задумав сделать свою власть не только беспредельной по возможностям, но и бесконечной во времени, он должен был поссориться со своим главным союзником, опекуном и едва ли не единственным спонсором, финансировавшим его «экономическое чудо». Речь о России, которая с первых шагов поддерживала Лукашенко, терпя все его капризы и «заскоки», снося издержки «плохого характера» и принимая на себя политическую ответственность за его проделки перед всем миром.

Правда, с Россией он тянул отношения дольше всего, извлекая из них максимум выгоды. Да и теперь он не столько ссорился с ней, сколько изображал ссору, используя для своей выгоды и видимость ссоры, и угрозы окончательного разрыва.

Нет, разрывать с Россией, судя по всему, он не собирался, он просто продолжал вести давно начатую, затяжную и многоходовую игру.

«Я приехал в свою Москву»

Первый визит, который Лукашенко совершил в качестве президента, был визитом в Россию. Вспоминает Леонид Синицын:

«Больше всего запомнился внешний вид нашей делегации, которая туда ехала. Это нужно было видеть! Наши новые руководители жили тогда почти так же бедно, как и весь белорусский народ. А в России уже виден был лоск власти. И тут приезжает наша команда!.. Я думаю: "Господи, как мы к Ельцину приедем?" Какая-то банда батьки Махно».

Действительно, разница была очень существенная. В 1994 году в российском правительстве, в президентских структурах сидели люди далеко не бедные. Лукашенко же привез в Москву тех, кто, находясь при власти, еще не успел насытиться.

«На фоне ухоженного Бориса Ельцина наш Лукашенко в его ратиновом пальто, долгое время выполнявшем функцию форменной одежды советской номенклатуры, "тянет" на секретаря обкома. Ему не важно, что ратин не в моде, просто такое пальто, виденное в детстве на партийных и хозяйственных лидерах, полностью соответствовало его представлению о хорошей одежде»453.

Если еще Чигирь, пообтесавшийся в бытность банкиром, или привыкший к вояжам в «столицу» аппаратчик Мясникович хоть как-то смотрелись на фоне россиян, то остальные явно не выдерживали сравнения — ни по одежке, ни в манерах. Да и сам Лукашенко пришел к власти в клетчатом пиджаке. Это уж потом он стал усиленно заниматься своим внешним соответствием.

Впрочем, Ельцин на все это никакого внимания не обратил.

«Разговор он повел по-отечески, с вниманием, — рассказывает Леонид Синицын. — Казалось, что у Ельцина с Лукашенко существует какое-то родство душ, что они лидеры одной закваски. Это потом все поняли, что у нашего на самом деле закваска-то как раз совсем другая.

Надо сказать, что Лукашенко очень достойно и серьезно вел эти переговоры, хотя никакого государственного опыта у него тогда быть не могло. Без патетики скажу, что я с гордостью смотрел, как наш президент беседует спокойно и вполне непринужденно.

Выслушав гостя, Борис Николаевич сказал после длительной и характерной для него паузы:

— Не вы взяли власть, ее Кебич потерял. Власть берется или теряется. — И повторил: — Не вы взяли власть — ее Кебич потерял…».

Сам Лукашенко вспоминал об этой встрече: «Он так меня внимательно, пристально рассматривал — молодого президента. Я говорю: вы меня не рассматривайте так пристально! Я приехал в свою столицу! В свою Москву! Здесь у меня многое связано с Москвой, поэтому не надо на меня смотреть, как на иностранца! Ельцин засмеялся и говорит: "Я согласен"»454.

Видимо, полагая и, скорее всего, небезосновательно, что у Ельцина должен быть «беловежский комплекс» — чувство личной вины за распад советской империи, Лукашенко и заговорил с ним так, как (по его мнению) того хотел Ельцин:

«Выбросьте вы, Борис Николаевич, из головы эти мысли о Беловежской пуще. Кравчук и Шушкевич заставили вас подписать это соглашение. Это была их цена за помощь в борьбе с Горбачевым, ведь они понимали, что два медведя в одной берлоге жить не могут…»455

При этом Лукашенко был искренен. Он настолько был убежден, что беловежские соглашения — это ошибка, что позднее даже готов был «защищать» Ельцина, оправдывая его публично:

«А когда Горбачев ушел, Кравчук и этот наш деятель… профэссор физики (Шушкевич. — А. Ф.), сразу говорят: "Ээ… Борис Николаевич… какая там… единая армия, мы так… не договаривались, извини, народ нас… теперь не поймет, мы — все… суверенны-нэзалежны", — словом, кинули его как мальчика… за милую душу! Я говорю: Борис Николаевич, ты — не хочешь, дай я скажу, разреши… народ — он же все простит, коль правду узнает… ну дай! Не — не разрешил… Все взял на себя, все, сам пострадал, но никому не открылся, только мне, а говорить — запретил…»456.

Судя даже по этому рассказу, нужную тональность разговора с Ельциным наш герой уловил сразу. И говорил с ним как с человеком, тоскующим о возрождении былой мощи России, о том, чтобы к ней вновь потянулись вдруг разбежавшиеся соседи. Вспоминает Леонид Синицын:

«Мы тогда концептуально определились, что дружим. Борис Николаевич спрашивает:

— Не будет так, как с хохлами?

Тогда Украина, мягко говоря, специфически себя вела, металась между Западом и Россией. Лукашенко отвечает:

— Нет, это наша твердая позиция — союз с Россией».

Лукавил при этом Лукашенко или нет? Скорее всего — нет, не лукавил. Он, похоже, действительно хотел вести Беларусь к сближению с Россией. Слишком много он для этого сделал и слишком часто об этом говорил, прикладывая руку к сердцу:

«Беларусь для любого русского человека всегда будет надежной опорой и настоящим домом. Вы в этом должны быть уверены, кто бы что ни говорил или ни писал. Несмотря на разного рода перипетии, порой непонимание в наших отношениях, мы разумные серьезные люди, найдем выход из самых сложных ситуаций. Нам иного не дано, кроме как быть вместе»457.

Есть, правда, одно «но»…

Хорошо зная нашего героя, мы не можем не насторожиться, когда он кого-то слишком горячо в чем-нибудь заверяет, да еще прикладывает руку к сердцу. Тем более, если мы видим, что с какой-то целью он при этом еще и отступает от правды:

«Нам непросто было в начале 90-х повернуть страну вспять, когда каждый русский человек сидел на чемоданах. Это сделал народ. Но народ на референдуме в 1996 году сказал: Россия — это наша страна. Это наши люди, братья»458.

Но ведь никто в Беларуси ни на каких чемоданах не сидел459. И на референдуме 1996 года речь, как мы помним, шла совсем о другом… Зачем же он так усугубляет и драматизирует? Чего добивается?

Нет, все здесь, с самого начала, совсем не просто. Это можно понять, если попытаться взглянуть на первую московскую встречу глазами директора совхоза, только что стремительно взлетевшего к вершине власти. Тут фраза «я приехал в свою столицу» обретает совсем иной смысл.