Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Далмау вымылся по собственной воле; воду приносил, то и дело подливая ее в таз, шестерка, явно обозленный поручением; а потом по рекомендации дона Рикардо цирюльник, живший в хижине по соседству, подровнял ему бороду, которая доходила до ключицы; два-три взмаха ножницами придали ей форму, но она как была, так и осталась жидкой и неказистой. Тот же цирюльник, закончив с бородой, обошел Далмау кругом и обстриг ему волосы по плечи.

Поздравления, аплодисменты зазвучали в хижине, когда портрет повесили на стену и он тем самым стал частью дома. Дон Рикардо даже встал, откинув с ног неизменное одеяло: две затянутые в штаны колонны из плоти, рыхлой, как представлял себе Далмау; до колен плотно прижатые одна к другой, ниже они расходились, образуя овал, будто лодыжки, щиколотки и стопы изгибались, не выдерживая веса. Так или иначе, дон Рикардо недолго простоял на ногах: вернулся на свой трон и к своему одеялу, как только убедился, что картина, подвешенная на двух гвоздях, крепко держится на стене. И пока гости крутились вокруг хозяина и поздравляли его, Далмау смотрел на портрет, и все в нем резало глаз: линии, формы, цвета.

Такое ощущение сопровождало художника в течение всего месяца, пока он работал над картиной. Даже бледно-коричневый тон, которым он выписал лицо и руки внука негритянки с Кубы, казался кричащим. Не из-за недостатка материала: дон Рикардо раздобывал все, что Далмау требовал. Алкоголь или морфин – вот чего ему не хватало. Несколько добрых глотков абсента смягчили бы палитру, а после укола эти глазки, ныне лишенные выражения, зажглись бы жизнью, передали бы чувства, как глаза Урсулы, нарисованные силой алкоголя и обретшие жизнь в искусстве. Дон Рикардо предлагал ему вино на завтрак, обед и ужин. Далмау к нему не притрагивался. Морские купанья, побои, лихорадка, непроходящая тоска и вспышки безумия – все, пережитое за последние три месяца, отвращало его даже от стакана вина. Он хотел выпить, как временами жаждал дозы морфина, однако что-то изменилось в нем. Он уже давно не пробовал наркотика и чувствовал себя в силах погасить эту жажду; более страшными казались улицы, одиночество, нечистоты и голод, чем паника, раньше охватывавшая его при малейшей угрозе остаться без дозы; он не вернется к прошлому, даже рискуя утратить дар, заключил Далмау, повернувшись спиной к портрету. Пропало искусство, гений, которым он вроде бы обладал и который сблизил его с великими мастерами барселонского модерна.

Он пытался. Днем задавался вопросом, не тучная ли модель, среда, или то, что он вынужден писать картину ради обретения утраченной свободы, сковывает его дух, заставляет умолкнуть магию, которая пела в нем, пока он не падал на улицах; но когда ночами, один, при свете свечи он тщился создать что-то очень простое, например нарисовать угольком на бумаге пса-крысолова, лежащего в дверях сарая, и ничего не получалось, в нем крепло убеждение, что ни при чем здесь хижина, ни при чем нищета вокруг. Он потерял душу.

– Дон Рикардо… – Далмау протиснулся сквозь толпу, окружавшую пахана. – Я так понимаю, вы довольны моей работой.

– Да. Очень. Ты уходишь? – спросил тот. Далмау кивнул. – Держи. – Дон Рикардо остановил его, принял из рук шестерки несколько монет и вручил Далмау. – Это поможет тебе продержаться несколько дней. Конечно, Маравильяс ждет тебя снаружи, я послал ей весточку, – добавил он. Спрятав монеты, Далмау протянул ему руку, и дон Рикардо пожал ее, потом продолжил: – И если город тебе не придется по нраву, ты знаешь, где твой квартал.

Далмау язвительно расхохотался.

– И вот эти его жители? – спросил, обводя взглядом подручных барыги, которые раз за разом лупили его; рыбака, который его, лежачего, пинал ногами; типа, который дал ему пинка под зад, и многих, многих других…

– Ты несправедлив. Вот эти его жители, – проследил дон Рикардо за его блуждающим взглядом, – избавили тебя от порока. Посмотрим, сможешь ли ты продержаться сам. Мало кому удается выбраться из дерьма, в которое ты влип.

– Значит, я должен еще и спасибо сказать? – спросил Далмау так же язвительно.

– Должен, – ответил тучный пахан совершенно серьезно.

Этот серьезный тон заставил Далмау задуматься. Возможно, он прав. С ним обращались сурово, били и окунали в море, когда он бесновался, но все это мало-помалу заставляло забыть о томившей его жажде, пока наконец непосильный труд и дурное обращение не стали ощущаться болезненнее, чем отсутствие наркотика.

– Спасибо вам всем, – выдавил он из себя перед тем, как выйти из хижины.

Снаружи, в толпе любопытных, которых не пригласили на праздник, его ждали Маравильяс и Дельфин. Далмау подошел к trinxeraires, окликнул их, и все вместе они отошли от толпы в сторону берега.

– Как дела, маэстро? – спросила девочка.

Далмау вгляделся в нее. За месяц, который ушел на создание портрета, сам он отъелся, стал выглядеть лучше, а trinxeraire оставалась такой же, как всегда, оборванной и грязной замухрышкой.

– Дон Рикардо сказал, что это вы нашли меня на улице и притащили сюда.

– Да, мы, – ответила Маравильяс. – Ты был как мертвый…

– Спасибо вам.

– Спасибо – и только? – Девочка нахмурилась.

Далмау скорчил недовольную мину.

– Я видел, как толстяк тебе заплатил, – сказал Дельфин с упреком.

– Да, но… – Далмау сдался и вытащил монеты, которые дон Рикардо только что вручил ему. – Сколько вы хотите?

– Сколько стоит твоя жизнь? – спросила Маравильяс.

Далмау ссыпал монеты в протянутую ладонь девочки.

– Теперь мы в расчете?