Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

– Я мог бы убить тебя прямо сейчас, – перебил его дон Рикардо. – Никто тебя не хватится. Никто не востребует твой труп. Тебя уже сочли мертвым.

Далмау, стоящий перед доном Рикардо, нахмурился и потупил взгляд. Этот толстяк, развалившийся в кресле и кутающийся в одеяло, будто старуха, наверное, прав: никто его не хватится, не станет искать. Вспышкой молнии мелькнуло воспоминание о том дне, когда он ворвался в дом своей матери и обокрал ее, чтобы купить наркотик. Крики, брань, его дрожащие руки, лихорадочно шарящие в поисках денег, вещей на продажу… И даже сейчас он подозревал: что-то от него ускользало, образы, взрывающиеся в мозгу, были неполными, за ними скрывалась реальность, от которой все сожмется внутри и накатит тоска вроде той, давешней, уже оставленной в прошлом. А Эмма? Помнится, она была замужем за каменщиком, ждала от него ребенка. У него не оставалось никого, даже тех, с кем он вместе работал. Растратив скопленные деньги, которые он хранил в доме матери, и спустив все, что у нее украл, то немногое, что у нее было, он явился на фабрику изразцов забрать то, что ему принадлежало: наброски, картины, халат, чтобы и это продать; может, хватило бы на несколько доз. Тут не осталось никаких его вещей, сообщил Пако суровым голосом, с угрюмой миной. Старик, которого он называл другом, смотрел ему в лицо, взглядом обвинял в смерти Урсулы, питал отвращение к тому, во что он превратился. Старикам позволено не скрывать своих чувств, зато Педро и Маурисио, парнишки, которые до сих пор жили на фабрике, следили за ним из окон украдкой.

«Их сожгли. – Старик буквально выплевывал слова. – В печах». Так велел сказать дон Мануэль в случае, если Далмау объявится. Сторож пошел еще дальше. Он сам, лично, их спалил, заверил Пако, шевеля в воздухе высохшими пальцами, показывая, как поднимается дым. «А у девочки были права?» – ответил Пако, когда Далмау заявил, что они не имели права распоряжаться его имуществом. Потом назвал его убийцей, уже повернувшись, уходя прочь.

«Убийца. Да правда ли это?» – спросил себя Далмау, поднимая взгляд на дона Рикардо, который сверлил его узенькими, слегка раскосыми глазками. В свое время морфин помог подавить сомнения и чувство вины, но теперь, ценой побоев достигнув спокойствия духа, он уже не был ни в чем уверен. Несмотря на неподатливость и надменность, Урсула была всего лишь наивной девушкой, пожелавшей испытать то, что семья, общество и Церковь от нее скрывали. Он вспомнил, в каком она была неописуемом восторге, когда после первого оргазма перед ней открылся целый мир наслаждений. Не будь он на следующий вечер под кайфом, Урсула бы не умерла.

– Почему же ты не убьешь меня? – Вопрос возник сам собой: может, это и есть решение, выход из незадавшейся жизни, где он только и делал, что заставлял страдать близких людей.

Предложив это, Далмау почувствовал страшное облегчение, но вот прозвучал ответ толстяка:

– Потому, что ты должен написать мне картину. Чтобы заняла пустое место вот на той стене. – Он показал довольно обширное пространство, куда собирался повесить портрет. – Когда закончишь, сможешь уйти с Маравильяс.

– С Маравильяс?

– Она тебя привела. Такой был с нищенкой уговор.

Далмау и не представлял себе, куда он еще пойдет, как не на улицу, к тому же под руку с trinxeraire.

– С той едой, какую ты мне даешь, я никакого портрета написать не смогу, – вдруг, словно по наитию, проговорил он.

И вытянул руку ладонью вниз, растопырив пальцы: не нужно было ни напрягаться, ни прикидываться – от запястья до кончиков ногтей вся рука дрожала.

Нужно было вернуться к ученическим годам в Льотхе, чтобы найти картину, похожую на ту, что Далмау преподнес толстяку. Она была ужасна. Но дон Рикардо пребывал в восхищении, как и соседи, которые наплывали день за днем, толпились в хижине, шептались за спиной у Далмау, следили, как возникают наброски фигуры, потом накладываются мазки, запечатлевая пахана, величественно застывшего в своем кресле и, как всегда, прикрытого одеялом. Он и так первым в Пекине заимел железную печку, а теперь к ней прибавится и портрет, вещь куда более редкая, такую непросто достать.

Далмау вгляделся в картину: донельзя реалистичная, можно сказать, большая фотография, разве что цветная и более четкая, чем это доступно современной технике. В тот день ее собирались повесить на деревянную стену хижины, по этому поводу дон Рикардо пригласил некоторых соседей, среди них были и те, кто бил и шпынял Далмау, но художник не обращал на них ни малейшего внимания, весь погруженный в созерцание портрета: ни капли искусства, никаких эмоций; простое отражение реальности, не истолкованной, не пережитой артистом. Далмау и близко не подошел к духовной сущности этого человека, не отразил ни места, в котором тот жил, ни людей, которые его окружали.

Он это понял, уже когда прорисовывал контур и писал на холсте рукой, в меру твердой: дон Рикардо изменил условия его содержания в поселке. Теперь он питался лучше, чем кто бы то ни было, хотя ночевал в том же сарае, прикованный к стене, и его сторожили собаки; правда, ему принесли постель и подушку. Выдали и одежду, старую, но в хорошем состоянии; башмаки и даже шапку.

– Нищие ко мне валом валят, но подолгу не задерживаются, продадут ботинки, и айда, – разоткровенничался дон Рикардо в тот день, когда подобрал для него вещи, – но раз уж ты будешь торчать в моем доме, рядом со мной, пока пишешь портрет, такой твой вид мне глаза режет. – Он показал на лохмотья Далмау, будто ища оправдание своей щедрости. – К тому же кто поверит, что оборванец сумеет написать с меня портрет?

Впервые с тех пор, как его привели в Пекин,