Шепот под землей - Бен Ааронович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он встретил меня в приемной и провел внутрь. Колледж занимал два здания красного кирпича – корпуса бывшего завода, построенного еще в конце девятнадцатого века. Хьюбер с гордостью поведал о том, что во время Первой мировой войны здесь производили боеприпасы и поэтому стены очень толстые, а потолки высокие. Студенческая мастерская располагалась в огромном помещении – бывшем производственном цеху. Когда здание передали колледжу, этот цех от пола до потолка разделили белыми перегородками на несколько отсеков.
– Как можно заметить, у нас тут нет никакого личного пространства, – сказал Хьюбер, пока мы петляли между этими перегородками. – Мы хотим, чтобы каждый студент мог видеть, как работают другие. Зачем поступать в колледж, чтобы потом затворяться в какой-нибудь каморке?
Странное дело, я как будто вернулся в школьный кабинет рисования. Те же самые пятна краски, рулоны ватмана и стеклянные банки из-под варенья, полные мутной воды, из которой торчат недомытые кисти. Незаконченные работы висят на стенах, и горьковато пахнет льняным маслом. Только, конечно, все это в гораздо большем масштабе. На одной перегородке лепились друг к другу наросты из искусно сложенной цветной бумаги. А то, что я сначала принял за шкаф со стеклянными дверцами и старыми ламповыми телевизорами внутри, оказалось недособранной инсталляцией.
В основном, насколько я мог судить, нам попадались по пути абстрактные скульптуры и инсталляции из природных материалов. Поэтому, добравшись до закутка, в котором работал Джеймс Галлахер, я так удивился, обнаружив множество картин. Очень хороших картин. Те, что я нашел в Ноттинг-Хилле, действительно написал он.
– Эти работы отличаются от других, – заметил я.
– Вопреки ожиданиям, – пояснил Хьюбер, – мы не чураемся реализма.
Картины изображали улицы Лондона, Кэмден Лок, собор Святого Павла, Велл Уок в Хэмпстеде и прочие подобные места. На каждой – теплый солнечный день и веселые люди в яркой цветной одежде. Не знаю, как насчет реализма, но мне эти картины подозрительно напомнили фуфло, которое впаривают в «антикварных» лавках наряду с портретами клоунов и собачек в шляпах.
Я спросил, не считает ли он их слегка похожими на ширпотреб для туристов.
– Скажу вам откровенно, – ответил он, – когда Джеймс при поступлении сдавал конкурсные работы, они показались нам э-э-э… несколько простоватыми. Нужно абстрагироваться от их тематики, и тогда становится очевидна блестящая техника.
Ну и взнос за учебу, конечно, сделал свое дело: иностранный студент уплатил его одним куском, да еще и добавил немного для лояльности.
– Так что же случилось с Джеймсом? – поинтересовался Хьюбер. Осторожно и как-то неуверенно.
– Его нашли мертвым сегодня утром, и мы считаем обстоятельства смерти подозрительными. Больше ничего не могу сказать.
Это стандартный ответ на такие вопросы. Хотя труп, найденный на станции метро «Бейкер-стрит», наверняка пойдет в дневных новостях вторым номером после «пассажиров, возмущенных транспортным коллапсом в Лондоне после снегопада». Если только телевизионщики не сумеют как-то увязать оба этих события вместе.
– Он покончил с собой?
Очень интересно.
– У вас есть основания полагать, что он мог это сделать? – спросил я.
– Качество его работ в последнее время стало меняться к лучшему, – сказал Хьюбер, – они стали очень непростыми с точки зрения идеи.
С этими словами он отошел в дальний угол, где у стены стояла большая плоская кожаная папка для рисунков. Открыл ее, некоторое время перебирал лежавшие там работы. Наконец выбрал одну. И не успел еще целиком извлечь ее из папки, как я уже понял: она кардинально отличается от всех остальных картин Джеймса. Тона были мрачные и какие-то злые. Хьюбер перевернул картину и поднял на уровень груди, чтобы я мог как следует ее рассмотреть.
Темно-синие и бордовые изгибы олицетворяли свод тоннеля, из тьмы которого выходил кто-то со странными, нечеловечески вытянутыми руками и ногами, нарисованный размашистыми мазками черного и серого. Лицо было гораздо выразительнее, чем у персонажей других картин: широкая щель рта, кривящаяся в злобной ухмылке, круглые как блюдца глаза и большая, абсолютно безволосая голова.
– Как видите, – сказал Хьюбер, – в последнее время он стал писать гораздо лучше.
Я снова глянул на картину с подоконником в солнечных бликах: для полной слащавости на нем недоставало только кота.
– Как давно у него изменился стиль? – спросил я.
– Нет-нет, стиль не менялся, – поправил меня Хьюбер. – Техника в высшей степени напоминает предыдущие картины Джеймса. Однако перед нами значительно более глубокая работа. Радикально изменилась, я бы так сказал, тематика, но полагаю, надо вникать даже глубже. Стоит только взглянуть на эту работу, и видишь эмоции, даже страсть, которых не было ни в одной из предыдущих. Он не просто стремился выйти из зоны комфорта в плане техники…
Хьюбер внезапно умолк.
– Такое уже бывало, – после долгой паузы сказал он. – К вам приходят учиться молодые люди, вы думаете, что понимаете их, а потом они вдруг сводят счеты с жизнью, и становится ясно: все это время вы принимали за их успехи нечто совершенно противоположное.
Я не совсем лишен сострадания к ближнему, а потому сообщил, что самоубийство все же маловероятно. У Хьюбера явно свалился с души такой камень, что он даже не спросил, как именно погиб его ученик. Что само по себе повод заполнить квадратик на уже упомянутой «карточке бинго».
– Вы сказали, он решил выйти из зоны комфорта, – напомнил я. – Что вы имели в виду?
– Он хотел поработать с новым для себя материалом: заинтересовался керамикой, к сожалению.
Я спросил, почему к сожалению, и Хьюбер пояснил, что им пришлось перестать использовать печь для обжига здесь, в колледже.
– Каждый обжиг стоит очень дорого, и мы должны продавать много готовой керамики, чтобы окупать работу печи, – сказал он, явно досадуя, что и сюда, в обитель искусства, добралась реальность и ее финансовые проблемы.
А я вспомнил об орудии убийства – том осколке горшка, который нашли в тоннеле. И спросил, есть ли печь для обжига в новом здании и мог ли Джеймс Галлахер работать с керамикой там?
– Нет, – покачал головой Хьюбер. – Если бы он попросил, я мог бы это устроить, но он не просил.
Нахмурившись, он извлек из папки еще одну «позднюю» работу. Бледное лицо женщины с большими глазами, а вокруг пурпурно-черная тьма. Некоторое время смотрел на нее, потом вздохнул и осторожно убрал на место.
– Знаете, – сказал Хьюбер, – он часто где-то пропадал подолгу…
И снова пауза. Я тоже помолчал, надеясь, что он скажет что-то еще. Но ничего не дождался, а потому задал следующий вопрос: был ли у Джеймса шкаф для личных вещей.
– Пойдемте, –
