Прикосновение полуночи - Лорел Гамильтон

Но, кажется, ни он, ни Аматеон меня не слышали. Я была объектом обсуждения – и только.

– Она спасла нас вчера ночью, – заявил Адайр. – Она спасла нас всех. Она рисковала жизнью, чтобы спасти нас. Как ты можешь стоять здесь и не дать ей обет?

– Мужчина, утративший честь, не может давать обеты, – горько сказал Аматеон.

Адайр положил ему на плечо руку в латной перчатке:

– Так пойди с нами к королеве, обрети вновь свою честь!

– Вместе с честью она отняла у меня и храбрость. Я слишком боюсь предстать перед ней с такими новостями. – У него на щеке блеснула одинокая слеза.

Глядя на отчаяние в его глазах, я сказала единственное, что пришло мне на ум:

– Я попробую сыграть на ее чувстве вины. Вины за нераскрытое убийство ее родного брата. Но если этого будет недостаточно, я напомню ей, что она обязана мне жизнью своего консорта и своей живой игрушки, человека.

– Напоминать монархам об их долгах не всегда мудро, – заметил Дойл.

– Да, но мне нужно ее согласие, Дойл. Если она запретит – мы ничего не сможем сделать, так что мне придется добиться ее согласия.

Он тронул меня за лицо.

– Я вижу в твоих глазах одержимость. Смерть твоего отца тяжкой несправедливостью легла тебе на сердце.

Я закрыла глаза и легла щекой в его теплую ладонь. Его рука загрубела от веков упражнений с мечом и ножом. И от этого она казалась как будто более настоящей, более твердой, более надежной. А кое-кто из сидхе, из тех слишком высокородных, у которых не бывало мозолей, считали это признаком нечистоты. Грязные расисты!

В объятиях Дойла я могла позволить себе вспомнить тот кошмарный день. Забавно, как хорошо защищается мозг. Я видела окровавленную ткань и носилки. Я держала руку отца, холодную, но еще не окоченелую. Мои руки были в его крови, потому что я его трогала, – но это был не он. Это была просто холодная плоть. Ощущение ужасающей пустоты, когда я до него дотрагивалась, было похоже на то, как войти в дом, ожидая найти его полным знакомых и любимых людей, и обнаружить только голые стены, даже мебель увезли... Ты бредешь из комнаты в комнату и слышишь, как твои шаги отдаются эхом в этой пустоте. Твой зов отражается от голых стен, на которых еще остались невыцветшие пятна от памятных фотографий – как меловые контуры тел на месте преступления. Он ушел – мой высокий, красивый, мой замечательный отец. Он должен был жить вечно, но чары могут украсть жизнь даже у бога, у того, кто когда-то был богом.

Но если я слишком упорно старалась припомнить этот день, пыталась заставить себя вспоминать – то я вспоминала не тело отца и не кровь. Мне вспоминался меч. Один из телохранителей отца вложил его мне в руки, как передают флаг на похоронах солдата. На рукояти было золотое тиснение с обеих сторон – дерево и вокруг него танцующие журавли. А иногда с ветвей дерева свисали крошечные человечки, и их кровь текла по золоту. Маленькие жертвы буквально проливали кровь на рукоять меча[9]. В тот день рукоять меча была голой и холодила мне руки. На ветвях деревьев не было маленьких жертв – потому что величайшая из жертв уже была принесена.

К этой тисненной золотом кожаной рукояти я почти весь прижималась щекой. Я вдыхала запах выделанной кожи, запах масла, использовавшегося для чистки, и над всем этим был его запах. Отец веками носил на себе этот меч, и ножны впитали запах его кожи. Я бралась за рукоять и нащупывала пальцами неровности, образовавшиеся даже в волшебном металле от постоянных касаний его ладони.

Много ночей я спала, прижав к себе этот меч, словно все еще чувствовала руку отца на рукояти меча, его тело рядом с мечом. Я поклялась на клинке моего отца, что отомщу за его смерть. Мне было семнадцать.

Умереть от горя нельзя, хоть и кажется, что можно. Сердце на самом деле не разрывается, хотя иногда грудь болит так, словно оно разорвалось. Горе ослабевает со временем. Так устроен мир. И приходит день, когда ты улыбаешься вновь – и чувствуешь себя предательницей. Как я могу быть счастлива? Какя могу радоваться в мире, где больше нет моего отца?.. И тогда ты плачешь опять, плачешь потому, что больше не грустишь по нему так, как грустила когда-то, и потому, что перестать горевать – это потерять его еще раз.

Мне уже тридцать три. Шестнадцать лет прошло с тех пор, как я спала, прижимая меч своего отца. Меч просто исчез примерно с месяц спустя после его смерти. Ушел, как ушли многие наши древние реликвии, как будто с уходом Эссуса больше не было руки, достойной им обладать. И тогда меч предпочел растаять и кануть в туман. А может быть, великие реликвии не выбирают свою судьбу. Может быть, Богиня призывает их к себе, когда их задача выполнена. Или, может, они возвращаются домой к Богине, пока вновь не появится достойный. При этой мысли я ощутила тонкое веяние тепла и радости – голос Богини. Мягкий, чуть слышный голос, который подтверждает, что ты набрела на правильную мысль или задала правильный вопрос.

Я попробую сыграть на чувстве вины, чтобы добиться от Андаис разрешения вызвать полицию. Мне не слишком верилось, что королева может поддаться на эмоциональный шантаж, но она еще не знает о возвращении одной из величайших реликвий дворов фейри. Чаша, которую человеческие желания превратили из котла изобилия в золотой кубок, вернулась к нам оттуда, где скрывалась, – где бы это место ни находилось. Она явилась мне во сне, а когда я проснулась – сон оказался явью. Чаша была одним из величайших сокровищ Благого Двора, и благие могли предъявить на нее права, что стало одной из причин держать в тайне ее возвращение. Чашу нельзя удержать силой, она сама выбирает, где ей быть. Я была почти уверена, что она не останется в Благом Дворе, даже если мы ее отдадим. А если она станет исчезать оттуда и появляться у нас, благие решат, что мы ее крадем. Или по крайней мере обвинят нас в этом, потому что король Таранис никогда не признает, что чаша просто считает их недостойными. Нет, мой дядя обвинит во всем нас, а никак не себя и не свой сияющий двор.

Если королева не дрогнет из-за вины и не поддастся на родственные чувства, то, может, подействует новость о возвращении чаши.

Я все еще надеялась когда-нибудь узнать, кто убил моего отца, но следы давно остыли. Шестнадцать лет как остыли. Следы у тел Беатриче и репортера, напротив, были еще буквально горячими. Место преступления не было затоптано. Список подозреваемых не был бесконечным. Рис говорил о нескольких сотнях, как будто это много. А мне приходилось помогать полиции в нескольких делах, когда под подозрение попадало чуть ли не все население Лос-Анджелеса. Что такое по сравнению с этим несколько сотен?

Мы можем с этим справиться. Если мы проведем современное полицейское расследование, мы можем их поймать. Они такого не ожидают и не знают, как защититься от современной науки. У нас получится. Ладно, девяносто девять и девять десятых, что получится – только дурак уверен на сто процентов, когда дело касается убийства: что в подготовке убийства, что в его расследовании. И то, и другое одинаково рискованно и опасно для здоровья.