На дипломатической службе - Йозеф Вестфален

Вот человек "Сименса" склонился в шутовском прощальном поклоне перед обоими интелями, которые каждый сам по себе направились к Дуквицу. Они были немного невеселе, и Дуквиц тоже слегка поднабрался. Внезапно ему стало непонятно, что он имел протих этих двоих. Этот в синих джинсах был в полном порядке, хотя чересчур сильно назвал самого себя в разговоре с одним швейцарским банкиром "радикальным демократом". Да и платье у гётевской дамы не было причиной для беспокойства, скорее смешно и гротескно. Оба раскритиковали происшествие с пудингом, но почему бы и не покритиковать подобное? Завтра он возьмется за работу. Завтра он будет делать разумные вещи.

-- И как вы только терпите все это? -- дружелюбно обратилась к нему гётевская дама.

-- Такое можно вытерпеть, если быть влюбленным, -- ответил Дуквиц.

-- Влюбленный дипломат, -- сказал профессор-литературовед и непонятно засмеялся, -- может, это слегка тривиально?

-- Лучше тривиально, чем радикально, -- ответил Дуквиц.

-- Это хорошо, -- сказал профессор литературы. В его согласии было что-то придирчивое. Дуквицу не нравилось, как этот человек выставляет ему оценку.

-- Кстати о тривильном, -- тут же подхватила гётевская дама, -дипломатический круг имеет в лучшем случае уровень занимательного романа с претензией.

С этим нельзя было мириться. Дуквиц сказал:

-- Что касается меня, я так часто говорю "дерьмо", что я больше не занимателен и без претензий. Вы имеете дело с художником-хулителем, моя госпожа, не пройдите мимо моих авангардистских черт.

Дуквиц покинул посольские помещения для приема, прошел в свой офис и уставился на телефон. Завтра вечером он позвонит Хелене. Он достал с полки пачку от сигарет, в которой лежали листочки с его заметками. Он приспособил сигаретную пачку для этих целей во время прохождения курса в Иппендорфе. Он клал туда листочки, на которых были отмечены названия старых джазовых пьес с соло на саксофоне, которые он когда-нибудь хотел проиграть на трубе. Все это можно было выбросить, однако никак не получалось. Под ними лежала жалкая добыча его адвокатских времен, по большей части написанная на обратной стороне его счетов. Вот например, "Подзащитные всегда купаются". Что бы это значило? Предположительно, приступ летней фрустрации в офисе. Под ним еще листок из студенческих времен. Здесь написано: "Обморок облагораживает -Власть делает наглым." Мда, если бы это соответствовало действительности.

Гарри вырвал из календаря два листка, ноябрь 1978-го. На одном он написал: "Моей любимой новостью от ДПА могла быть такая: "ЮНЕСКО приказало проверить, не следует ли разобрать пирамиды. По меньшей мере необходимы таблички со ссылкой. Не годится, чтобы памятниками кошмаров восторгались до такой степени бездумно." И на другом листке: "Лучше тривиально, чем радикально, однако лучше всего банально."

Глава 4

Как Дуквиц беседует в столице Камеруна Яунде на бортике бассейна с одной англичанкой о суде Париса и фольклоре, как он, несмотря ни на что, все-таки не влюбляется в нее, однако завершает письмо к ней изложением намерений о женитьбе.

В почте оказалось письмо одной англичанки, задержавшейся в Яунде вместе с мужем и двумя детьми несколько дней назад на две недели. Элизабет Пич, телевидение Би-Би-Си. Сначала она побывала в Сенегале, а потом в Фоумбане, городе на северо-западе Камеруна, который охотно посещали киношники и телевизионщики, поскольку это был центр пока еще относительно благополучного королевства Бамум. Там она готовила фильм "African Woman" -- "Африканская женщина". Запоминающаяся форма единственного числа в названии. Она не смогла утвердить на Би-Би-Си название "Царица Африки". Дуквиц встретил ее около бассейна в итальянском посольстве. Только в этом посольстве был бассейн. На краю голубого водоема протекала часть дипломатического досуга в Яунде. Дуквиц быстро заметил Элизабет Пич, потому что она, сидя под зонтом в соломенной шляпе невероятных размеров, с поразительной скоростью строчила что-то на белых листах бумаги. Ветер время от времени налетал на лежащие на земле листы и относил их все дальше. Гарри удивила сосредоточенность этой женщины. Она писала так углубленно и так проворно, роняя листы на землю, откуда они упархивали прочь, словно ее совершенно не интересовало дальнейшее. Эта небрежность по отношению к тому, что она делала все же с определенным усердием, показалась Дуквицу достойной внимания. Или она знала, что за ней наблюдают, и только ждала, что он принесет ей разлетевшиеся листы. Не исключено. Ее муж с посиневшими губами стоял в бассейне и пытался научить обеих дочек плавать. Дуквиц не понимал, почему он не предупредил жену насчет листов, ведь он же то и дело оглядывался на нее. Он что, близорукий? Или ему хотелось, чтобы ее бумаги угодили в бассейн? Может, ему не нравится ее работа? Или он наказывал ее за эту странную углубленность?

Дуквиц запретил себе дальнейшие фантазии о тонкостях чужого брака. Это больше подходит для литераторов, подумал он и обратился к видимой реальности. Он поднял лежавшие вокруг листы и протянул их пишущей женщине. "Oh thank you!" (9) -- сказала она. Не глядя на написанное и ни на минуту не прерывая процесс письма, она свободной рукой подхватила разрозненные листы и опять положила их на землю, однако теперь наступила на них ногой. То, каким образом она не обратила внимания на спасение своего труда, Дуквиц нашел грандиозным. Он сидел рядом с ней и не сводил с нее взгляда, желая ее смутить, а она его просто не замечала. Поскольку Дуквиц не хотел оказаться немцем и хоть на некоторое время быть принятым за члена итальянского посольства, он спросил: "Е poeta-signora?" -- "Non sono poeta" (10), -ответила та, продолжая писать, "к сожалению", -- добавив потом по-немецки. Она явно знала, кто такой Дуквиц. И она явно владела несколькими языками. И, словно демонстрируя свои способности полиглотки, она на великолепном английском громко крикнула в сторону своих, чтобы услышал ее муж в бассейне: пусть не забудет, что у детей была простуда, им пора выходить из воды. "Out of the water" (11), -- словно эта фраза одновременно оказалась заключительным предложением, написанное ею, она поставила точку, отложила бумаги и повернулась к Дуквицу.

Гарри представился. Она сосредоточенно его оглядела. Она всегда именно таким представляла себе дипломата, сказала она потом, элегантно стоящим на месте, обаятельно болтающим и никогда не работающим.

Это было произнесено легко и лукаво, однако Гарри почувствовал, что замечание его задело. Он не хотел быть элегантным, он не хотел быть обаятельным, он не хотел соответствовать этому представлению о дипломатах. Разумеется, работает он не слишком много. Но такое надо говорить себе самому. А не выслушивать от кого-то другого. Конечно, было бы смешно опровергать подобное суждение. Раз он не такой мямля, как многие из его коллег-дипломатов, тогда он точно производит обаятельное впечатление. И поскольку он терпеть не может, как белые, едва очутившись в Африке, напяливают на себя эти колониальные хаки-наряды, он носит старомодные европейские брюки и подходящий к ним пиджак. Может быть, если сравнить, это тоже производит впечатление элегантности, хочет он того или нет. Современные дипломаты хотят избавиться от унаследованных клише. Некоторые боятся даже взять в руки бокал с шампанским, чтобы их не посчитали дипломатами-бездельниками. Поскольку Дуквиц хотел отмежеваться от своих глупых коллег, он не стеснялся слоняться вдоль бассейна с прохладным напитком в руке -- и немедленно произвел впечатление типичного дипломата старой школы. Было курьезным и чуть-чуть трагичным то, что эта англичанка его недооценила.

-- Я менее, чем дипломат, -- сказал он подчеркнуто горько, -- скорее, я воплощаю клише, к тому же, уже давно устаревшее. Я -- исполнительный помощник, my lady (12).

Последнюю фразу Элизабет Пич не поняла.

-- Непереводимо, необъяснимо, ужасно по-немецки, -- сказал Дуквиц.

Несмотря на это, Элизабет Пич хотела дальше общаться с ним на его языке. Ей не часто выпадает такая возможность.

-- Дуквиц, Дуквиц, какая смешная фамилия! -- сказала она.

-- Я новый персонаж Микки Мауса, -- сказал Дуквиц, находивший ее замечания дерзкими. Вообще-то он собирался уважительно расспросить ее о причинах странного приступа писания, однако вместо этого сказал: -- Я нахожу, вы выглядите ужасно старомодно!

Это ее удивило. Ее несколько скованная сосредоточенность обернулась живым интересом.

-- Что вы имеете в виду?

Из книг, которых он никогда не читал, из фильмов, содержание которых забыл, из картин, которые он, кажется, еще в школе рассматривал в монографиях издательства "Ровольт", ему на ум пришла фамилия Бронтё, и он ответил:

-- Могу себе представить, что сестры Бронтё вот в таких соломенных шляпах и так же углубленно строчили свои книги.

Элизабет Пич явно была в восторге. Сравнение ей понравилось. Которая из сестер? -- хотелось ей знать. Дуквиц попытался вспомнить. Сколько же их было, две или три? А как их звали он никогда понятия не имел. И ни разу не читал ни одной их строчки. Тут ему вспомнился фильм, который он добрых двенадцать лет назад видел с Хеленой в жилищной коммуне по телевизору.