Агония христианства - Мигель де Унамуно

В Дневнике отца Гиацинта в записи от 18 октября 1892 года читаем: «Мыслитель должен либо утверждать, либо отрицать что-либо, Ренан, при всей своей интеллектуальной мощи, не сумел преодолеть сомнений, для этого ему не хватило мужества».

Мужество! Для святого отца, монаха, который в то же время желал стать отцом и оставить в этом мире телесное семя Воскресения из мертвых, факт преодоления сомнения, утверждения либо отрицания, веры либо неверия – а неверие это ведь тоже вера, ибо «не верую в Воскресение из мертвых» может превратиться в «верую, что мертвые не воскресают, верую, что мертвые умирают», – все это было для него проявлением мужества. Вера – дочь мужества; утверждение, отрицание, догма – сыновья мужества.

Мужество (virilidad) происходит от vir – мужчина, самец. Ту же самую корневую основу имеет и virtus,[72] и вера, по словам христианских богословов – хотя «богослов» и «христианин» противоречат друг другу, – это богословская добродетель. Богословская добродетель, но не добродетель богословия. Нет никаких добродетелей богословия, кроме разве что furor theologieus,[73] отца Инквизиции. Но давайте присмотримся к этому пониманию мужества, поскольку святой отец думает, что способность утверждать или отрицать, преодолевать сомнения это скорее факт воли, нежели интеллекта. Обратимся же к воле и воле к вере.

Уильям Джемс, прагматист и еще один отчаявшийся христианин, в душе которого агонизировало христианство, одно из своих эссе целиком посвятил воле к вере (the will to believe). Но имеет ли эта воля какое-нибудь отношение к мужскому естеству? Является ли мужественность источником воли?

Шопенгауэр полагал, что дело обстоит именно так, и что средоточие воли находится в мужских органах, поэтому он восхищался нами, испанцами, видя в нас свидетельство истинности его мысли, в доказательство чего он ссылался на обычные, довольно популярные и широко распространённые у нас в Испании весьма грубые выражения. И вправду, у испанцев названия этих органов буквально не сходят с уст. Испанцы считают себя людьми волевыми, энергичными, всегда готовыми действовать. И отовсюду несутся чудовищные богохульства, в которых священное имя Божие, которое должно вызывать благоговение, употребляется как в знаменитой фразе из Сатирикона Петрония (II, 4) о человеке, который putabat se colleum Jovis tenert.[74] Но является ли все это действительно волей?

Испанское слово voluntad (воля) не имеет живых истоков в обыденном народном языке. Французское volonté близко к vouloir, к неолатинскому volere и к классическому velle. Но у нас, в испанском, нет производных от этого латинского корня. Вместо vouloir мы говорим querer от латинского quaerere, искать, домогаться, и от querer мы имеем существительное querenda, которое применяется только к животным и означает их привязанность к определенному месту или к другой особи. В испанском то, что исходит из мужских органов, называется не волей, а желанием, хотением (la gana).

Хотение! Превосходное слово! Gana – по всей вероятности, слово германского происхождения, хотя испанский это самый латинский из всех языков латинского происхождения, даже в сравнении с итальянским он гораздо ближе к латыни и содержит в себе гораздо меньше элементов германского происхождения, gana это нечто близкое хотению, жажде, голоду. Существует великое множество самых разнообразных хотений – можно хотеть есть, пить, можно, наоборот, хотеть избегать излишеств в еде и питье. Можно хотеть работать и можно хотеть ничего не делать. А кто-то может сказать и так: «Неправда, что я не хочу работать, я хочу не работать». Но хотение не делать что-либо есть нехотение. Мужество кончается самоуничтожением, оно встает на путь безбрачия, на путь скопства. Именно волюнтаристы чаще всего страдают абулией.[75]

Как много и красиво можно рассуждать о духовном сладострастии! Об этом сладострастии одинокого онаниста вроде несчастного Юсмана,[76] который тоже агонизировал в поисках монашеской христианской веры, веры отшельников, отказавшихся от брака и телесного отцовства. «Не хочу и все тут», – сказал один испанец. И прибавил: «Хотение не идет из моего… мужского естества» (это, конечно, эвфемизм). Но что же все-таки является источником хотения?

Как я уже сказал, хотение не есть способность интеллектуальная, и хотение может привести к не-хотению. Вместо воли оно порождает не-волю, noluntad от nolle, не хотеть. А не-воля, дитя не-желания, ведет к ничто.

Ничто, nada! Вот еще одно испанское слово, полное жизни и бездонных резонансов. Бедняга Амьель,[77] еще один агонизирующий одиночка – и как же мучительно он старался преодолеть в себе свое мужское естество! – в своем Личном дневнике писал это слово по-испански. Ничто! Это и есть то, чего достигает вера мужества и мужество веры.

Ничто! Так возник тот своеобразный испанский нигилизм (лучше было бы назвать его надизмом, чтобы подчеркнуть его отличие от русского нигилизма), который намечался уже у Святого Хуана де ла Крус,[78] получил довольно слабое выражение у Фенелона[79] и мадам Гюйон,[80] и, наконец, назвался квиетизмом в устах испанца – арагонца Мигеля де Молиноса.[81] Но лучше всех выразил суть надизма художник Игнасио Сулоага.[82] Показывая одному из друзей свой портрет сапожника из Сеговии, безобразного, как уроды Веласкеса, отвратительного и сентиментального карлика, он сказал: «Понимаешь, ведь это истинный философ!.. Он ничего не говорит!». То есть дело не в том, что он говорит, что ничего не существует или что все в конце концов обратится в ничто, а именно в том, что он ничего не говорит. Быть может, он был мистик, погруженный в темную ночь духа Святого Хуана де ла Крус. Быть может, и все уроды Веласкеса – тоже мистики того же рода. Не является ли наша испанская живопись совершенным выражением нашей мужественной философии? Сапожник из Сеговии, ничего не говоря ни о чем, освободился тем самым от самой обязанности мыслить; перед нами истинный свободомыслящий.

Итак, что такое вера мужества? Есть нечто такое, что лучше было бы назвать не верой и не волей к вере, а хотением верить. Это последнее исходит из плоти, которая, согласно Апостолу, желает противного духу (Гол., V, 17). Даже когда он говорит о воле, действующей в тех, кто живет по плоти, Θελήματα τηζ σαρκόζ (Ефес, И, 3), по той самой плоти, от которой вся тварь совокупно стенает и мучится до ныне (Рим. VIII, 22). Но, несмотря на это, следует сеять плоть. И в то же самое время следует сдерживать мужское естество, чтобы рождать детей по духу. Которыми же мы спасемся: детьми по плоти в воскресении плоти или детьми по духу в бессмертии души? И разве эти вещи не противоречат друг другу?

Однако, согласно Святому Бернарду, этому предтече францисканского естественного благочестия, столь снисходительного к «брату свину», то есть к плоти, плоть – очень добрая и верная подруга доброго духа, «bonus plane fidusque comea caro spiritui bono» (De diligendo Deo, cap. XI). И надо ли напоминать mens sana in corpore sano[83] Ювенала? Но может быть совершенно здоровое тело имеет душу, погруженную в ничто, подобно душе сапожника из Сеговии.

Хотение верить! Святой Хуан де ла Крус говорил о «голоде по Богу?» (Восхождение на гору Кармел, кн. I, гл. X). Этот голод по Богу в том случае, если не сам Бог нам его внушил, то есть если он исходит не от божественной благодати, «имеет ту же самую субстанцию и природу, что и голод, направленный на какой-либо материальный, природный объект», он тогда не более, чем естественное желание, и останется таковым до тех пор, пока Бог не просветит его» (Указ. соч., стих IV, строфа III. См.: Juan Baruzzit Saint Jean de la Croix et le probl'éme de l'experience mystique. Paris, Аlсan, 1924, lib. IV, cap. IV: «Голод по Богу не всегда угоден Богу»).

Желание слепо, говорит мистик, но если оно слепо, то как же может оно верить? Ведь уверовать – значит прозреть, а будучи незрячим, как может оно утверждать или отрицать что-либо?

«Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская», говорится в первом из посланий, приписываемых Апостолу Иоанну (II, 15–16). И похоть плоти – искать Бога в мире, стремиться к воскресению своей плоти. И если агоническим безумием было стремление распространить христианство с помощью меча, креста и крестовых походов, то агоническим безумием является также и стремление распространить его телесно, производя на свет христиан, посредством телесного прозелитизма, вегетативного размножения.