Любовь и педагогика - Мигель де Унамуно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Склонность к мифическому?
– Именно так. Однажды он пришел из школы л сказал, что теперь знает, кто зажигает солнце, это делает солнечный мастер, а на мой вопрос, как же он туда забирается, сын ответил, что, мол, летает…
– Что-то вроде Аполлона…
– Но если в школе…
– Неважно, неважно, все равно – в школу! А потом вмешаемся и мы.
– Потом… потом, опять потом…
И вот Аполодоро снова идет в школу. В первый Же день, вернувшись домой, сообщает отцу:
– Папа, я теперь знаю, кто у нас в школе самый умный…
– Кто же?
– Хоакин всех, умнее, потому что он больше всех знает…
– Так ты думаешь, что самый умный всегда тот, кто знает больше других?
– Ясно, он самый умный…
– Но другой может знать меньше и быть умнее, способнее.
– А как же мы тогда увидим, что он умнее?
И бедный отец, которого подобные вопросы ставят в тупик, отказывается от попытки вносить свои коррективы и про себя восклицает: «Просто не верится, что это мой сын! Такой странный ребенок! Ни о чем не задумывается, ни на чем не сосредоточивается, ничто его не задевает за живое, а порой он делает заявления, вроде того что, мол, руки мешают ему, когда он спит!»
– Давай-ка, Аполодоро, напиши письмо тете.
– Я не знаю, что ей написать.
– Что хочешь, сынок.
– А я не знаю, чего захотеть…
«Он не знает, чего ему захотеть… О, педагогика совсем не такая простая вещь, как это многим кажется!»
– Здесь клиника доктора Эрреры, зайдем посмотрим, тебе это будет полезно.
– Хорошо.
Заходят.
– Ой, какой кроличек, какой хорошенький! Смотри, папа, у него глазки как черные бусинки. А что он так дрожит, ему холодно?
– Нет, малыш, ему не холодно, просто он скоро умрет.
– Умрет? Бедненький! Бедный кроличек! А почему его не лечат?
– Видишь ли, сынок, этот сеньор привил кролику болезнь, чтобы исследовать, как она протекает…
– Бедный кролик, бедный кролик!
– Чтобы потом лечить людей…
– Ой, бедненький кролик!
– Но, послушай, надо же как-то научиться лечить эту болезнь!
– Почему же они не лечат кроличка?
Этой ночью отцу снится сын, а сыну – кролик.
В те редкие минуты, когда рядом нет отца, между матерью и сыном разыгрываются тайно от всех молчаливые сцены: мать хватает сына в объятия и так застывает, глядя в пустоту, или осыпает поцелуями его лицо. Мальчик удивленно таращит глаза: тут совсем другой мир, такой же непонятный, как и мир отца, это мир поцелуев и почти полного безмолвия.
– Иди ко мне, сынок мой, Луис, Луисито, мой Луис, жизнь моя, Луисито, Луис! Говори за мной: отче наш…
– Отче наш…
– Это другой твой отец, тот, что на небесах… Отче наш, иже еси на небеси…
– Отче наш, иже еси на небеси…
– Да святится имя твое… Ах, стукнула дверь! Луис, миленький Луис, Луисито, сынок мой, Луис, иди. Только молчи, ему – ни слова, понял? Вот он идет… Аполодоро!
Слова и впечатления дефилируют в сознании ребенка, как шеренги солдат: «Почему камни падают, Аполодоро? Почему напротив большего угла расположена большая сторона? Аполодоро, полодоро, полудура-дура-дура, Аполо-боло-дроло! Этот Рамиро у меня еще получит. Луис, Луис мой, Луис, Луисито… да святится имя твое… ему ни слова, понял? Почему это мама зовет меня Луисом? У муравьеда такой язык… Бедный кролик! Бедный кролик!»
VII
Когда настал час появления на свет второго сына, Марина родила дочь. Авито не стал ни взвешивать девочку, ни заводить регистрационный журнал. Зачем? Дочь! Карраскаль вспоминает, что есть такая вещь, как феминизм, но ему как-то все не хватало времени разобраться, в чем там дело. Дочь? Где-то в глубине души он недоволен исходом события, то есть появлением на свет младенца женского пола.
У него давно уже сложились определенные убеждения насчет того, что такое женщина и чего она стоит. Женщина для него – постулат и, как таковой, доказательству не подлежит; это существо ярко выраженного вегетативного склада. Галантность – враг правды, – думает Авито, – а ведь мы обязаны женщине, для ее же блага, говорить голую правду и даже более того: скелет правды без всякого мяса, ибо не может быть истинной правда, коли она хоть чем-то прикрыта.
– Женского вопроса не существует, – говорил много лет тому назад дон Авито своему верному Синфориано за табльдотом доньи Томасы, – его просто нет, есть только вопрос воспитания, тут все дело в педагогике…
– Но ведь, наверное, есть разделы педагогики, трактующие воспитание женщины? – робко заметил Синфориано.
– Ха! Если так ставить вопрос… Хуже всего, друг мой Синфориано, что мужчины воздвигли ей алтарь, приковали ее к нему в очень неудобной позе и докучают ей фимиамом…
– О, прекрасно, прекрасно сказано!..
– Назначение женщины – рожать мужчин, на что и должно быть нацелено ее воспитание. Я смотрю на женщину как на почву, подготовляемую к тому, чтобы принять в свое лоно семена и взрастить плод, а потому ее, как и почву, надо взрыхлить, чтобы она стала тучной…
– Какие теории у вас, дон Авито! Какие теории!
– Да, именно взрыхлить: побольше воздуха, солнца, влаги… Вот почему я считаю, что женщина нуждается, главным образом, в физическом воспитании.
Теперь, после женитьбы, Авито еще более утвердился в этой своей теории. Женщина представляет Материю, Естество, стало быть и воспитание ее должно быть материальным, естественным.
– Девочке, Марина, нужно побольше воздуха, солнца, чаще гулять, проделывать с ней физические упражнения, чтобы она росла здоровой и крепкой… У меня есть некоторые соображения…
Бедная Материя смотрит на Форму, у которой на все свои соображения, и прижимает к груди малютку дочь, бедняжечку, которой суждено когда-нибудь стать всего-навсего женщиной! Дочь отдают целиком на ее попечение, дочь, цветок ее сновидений, воплощение ее грустной улыбки. Это прелесть что за девочка, особенно когда во сне чмокает губками, будто сосет невидимую грудь. В такие моменты мать охватывает горячее желание осыпать поцелуями этот цветок, но она боится разбудить, девочку, пусть спит, спит, спит сколько захочет. Марина удерживается от поцелуев, она должна от них удержаться, и они звучат у нее внутри неслыханной песней. О, дочь, девочка, сосуд любви!
И вот девочка, которую нарекли Росой (Авито на этот раз предоставил выбор имени жене: не все ли равно, как зовут женщину!)» растет рядом с Аполодоро, растет в ласке и холе, почти не слезает с материнских рук. А ходить и говорить начинает в более равней возрасте, чем брат.
– Меня удивляет, дон Фульхенсио, что девочка развивается как будто быстрее сына…
– Чем ниже вид по зоологической иерархии, тем быстрее происходит созревание особи; по мере движения вверх развитие до взрослого состояния становится все медленнее…
– Однако я не раз задумывался о том, действительно ли девочки от отца наследуют ум. а от матера – волю, если мальчики, по Шопенгауэру,[21] ум наследуют от матери, а волю – от отца…
– Этот мрачный юморист из Данцига говорил так потому, что отец его покончил с собой, а мать писала романы, тогда как самоубийство было романом его отца, а романы – самоубийством его матери.
Когда Росита плачет – а она часто капризничает – отец восклицает:
– Оставь ее, жена, пусть поплачет, от этого развиваются легкие. Плач их взрыхляет. Когда она просыпается, у нее возникает нервное напряжение, ей его надо снять, и она плачет. Ей просто нужно какое-то время поплакать, а повод она всегда найдет. Она просит у тебя наперсток, и ты его даешь ей; потом просит часы – тоже даешь, потом еще что-нибудь и, наконец» луну, хотя она знает, что луну ты ей дать не можешь, ей нужен лишь предлог, чтобы поплакать. Дай ей поплакать, Марина, пусть плачет, пусть сама себя взрыхляет.
Но жена поцелуями осушает слезы дочери, хоть дон Авито и хмурит при этом брови, эти поцелуи – своего рода протест: на глазах у мужа она целует девочку, усеивая ее микробами, а на эту сцену из своего угла поглядывает Аполодоро, искусственно взращиваемый гений с грустными глазами…
Эта девочка, эти слезы, эти поцелуи… о, этот феминизм!
Время идет, и дочь берет уже щетку, барометр, что попадется под руку, заворачивает в нагрудник и баюкает, прижав к груди, качает и поет песенку. Отец наблюдает, как дочь баюкает и укачивает барометр» ж распоряжается, чтобы этот предмет клали в постель тому, первому ребенку, сыну и наследнику. О, этот инстинкт! Он всего лишь слово, изобретенное, чтобы прикрыть наше невежество!
Когда Карраскаль вошел в кабинет дона Фульхенсио, философ обдумывал очередной афоризм над чашкой остывшего шоколада.
– Нет, не могу решить! – восклицает дон Фульхенсио, нарушая молчание, которым встретил своего верного последователя. – Афоризм так и напрашивается, но вот как его повернуть: сказать, что женщиной рождаются, а мужчиной становятся, или наоборот – мужчиной рождаются, а женщиной становятся? Что является врожденным, а что – благоприобретенным? Мужское начало или женское? Какое из них первично? А может быть, они возникли за счет дифференциации какого-то общего начала, не мужского и не женского?
