Пантелеймонова трилогия - Сергей Дигол

Снова окунувшись с головой, он поплыл, предположительно в сторону от парома, стараясь опуститься поглубже, рассчитывая, что новые пули, сталкиваясь с водой, потеряют не только в точности, но и в скорости. Проплыв с десяток метров, он вынырнул на поверхность, шумно глотнул ртом воздух и прежде чем погрузиться в воду, убедился, что следует в правильном направлении. Паром остался где—то за спиной – он не решился на него оборачиваться.

Берку выплывал еще трижды и трижды нырял в воду, пока, после очередного погружения, не коснулся руками дна. Выйдя на берег, Пантелеймон обернулся. С парома слышался треск стрельбы, но пули о воду не разбивались, да и людей у борта он не приметил. Присмотревшись, Пантелеймон все понял. Стрельба велась с противоположного борта, в ответ же паром обстреливали сразу из нескольких подъехавших к пристани машин. Итальяшки, подумал Пантелеймон и невольно пригнулся.

Он вдруг понял, как сильно промерз и что на нем нет ни одного сухого сантиметра. Сквозь джинсы потерев ноги, он вспомнил про бумажник в заднем кармане и выругался вслух. К счастью, и деньги, и паспорт совершенно не намокли – спасла сельская привычка заворачивать кошелек и документы в целлофан. Чтобы хоть как—то согреться, он стал карабкаться по спускавшимся к воде камням и уже через минуту присел, прислонившись к ограждению, за которым располагалась автомобильная парковка. Еще раз перелистав паспорт и убедившись что деньги – триста семьдесят евро из тех, что одолжил на дорогу покойный Энвер, – совершенно сухие, Пантелеймон упаковал их в бумажник, завернул в пакет, а пакет попытался сунуть в передний карман.

Вышло у него плохо – в кармане что—то мешало. Пульт для угона, вспомнил Пантелеймон и встав на колени, вынул его дрожащей рукой.

– Ну не сука, а? – сказал Берку, разглядывая пульт. Устройство, конечно, намокло, и Пантелеймон даже решил, что стекающие по усику капли – доказательство того, что вода проникла и внутрь аппарата.

Он снова оглянулся. Сразу за ограждением стояли четыре автомобиля, за ними, в следующем ряду, еще с десяток. Вздохнув, Пантелеймон нажал на кнопку разблокировки дверей и, крякнув, сел себе на пятки. Четыре ближайшие машины отозвались одновременно, подмигнув Пантелеймону фарами и просигналив квартетом. Вторым нажатием кнопки Берку заблокировал двери машин и лег под ограждением. Может, подумал он, решат, что сигнализация сработала в ответ на стрельбу в порту. Да и кто будет обращать внимание на какие—то машины, когда такая каша заваривается.

А в порту и в самом деле разворачивалась полномасштабная война. Полицейские машины с мигалками – две, три, пять, – влетали на набережную. Из них выскакивали полицейские и, совсем как в американских фильмах, прикрываясь дверцами автомобилей, целились то ли в пассажиров парома, то ли в тех, кто обстреливал паром с набережной, но, скорее всего, и в тех и в других. Стреляли ли полицейские, отсюда, из—под забора, отделяющего стоянку от каменистого склона, было не разобрать.

Пантелеймон лежал и не шевелился. Он слушал треск оружия и испуганные, лепечущие на итальянском, голоса где—то над головой. Пускай поволнуются, улыбнулся он и вдруг почувствовал жуткую усталость. Усталость, которую не могла перебороть даже насквозь промокшая одежда, липнущая к телу и, кажется, начинавшая пованивать. Пантелеймон положил голову на землю и закрыл глаза. Он не чувствовал ног, они словно провалились в черную дыру, в то время как остальное тело еще только увязало в приятном небытии. Лишь одна вещь связывала его с реальностью – пульт Энвера, который он крепко сжимал в ладони. Вспомнив про него, Пантелеймон улыбнулся с закрытыми глазами и уже не слышал ничего – ни трескотни выстрелов, ни голосов за спиной.

Он так и уснул под забором. Счастливый, насквозь промокший человек, что-то крепко сжимающий в кулаке.

Рассказ третий. 

Ключ без права

Угасание литературного дара напоминало эволюцию его гастрономических пристрастий. Он всегда был фанатом перченого и десертов, обожал харчо в университетской столовой и непроизвольно глотал слюну, когда вспоминал о трубочках с заварным кремом. Тех самых, из детства, длиной с телефонную трубку, сказочно хрустевших под зубами, осыпавшимися крупными крошками и снегом из сахарной пудры. Все это было в прошлом. Он разлюбил маринованные огурцы и маслины, теперь они казались до пошлости пересоленными. Мутило его и от приторного сметанника, а в чае без сахара он теперь различал целые миры и не мог взять в толк, почему столько лет лишал себя такого удовольствия.

Ничего божественного не находил он теперь и в словесных пряностях, сыпавшихся ему в голову откуда-то сверху, оседавших в памяти и щедро отпечатывавшихся на бумаге с каждой новой строкой. Погружение в рай обернулось огненным колесованием души, и теперь, садясь за новый рассказ, он чувствовал, как кто-то внутри него безжалостно подбрасывает раскаленные угли.

Новый рассказ Серджиу Викола начинался с опостылевшего кишиневского вида за окном. Ровно в десять утра писатель уже сидел за столом, за которым после обеда старший ребенок делал уроки. За окном открывался невеселый вид. Девятиэтажка, в которой проживали кишиневские знаменитости – члены правительства, депутаты парламента, крупные бизнесмены и пара артистов, – вместо чувства стабильности, которое дает могущественный сосед, с позапрошлого лета напоминала лишь о хронической зыбкости всего сущего.

Первыми появились люди с бензопилами. Действовали они быстро, шумно и за день управились с двумя десятками ореховых деревьев, многие годы создававших иллюзию единения «блатной» девятиэтажки с домом, на первом этаже которого мучительно думал над первой строкой писатель Викол. Между домами образовался пустырь, так и не успевший зарасти травой. Вскоре он превратился в оживленную и неблагоустроенную проезжую часть. Вдавливая в землю одинокие желтые одуванчики, по пустырю сновали самосвалы с песком, груженные мешками с цементом, кирпичами и арматурой. Машины осторожно объезжали пни, низкие, почти у земли, так и не выкорчеванные, но все еще напоминающие о временах, когда по осени здесь бродили пенсионерки с пакетами. Они шелестели грязной желтизной под ногами и тыкали своими палками именно в те места, где под листьями прятались упавшие с деревьев орехи.

То лето было безнадежно испорчено, а ведь он сделал все, что мог. Выпроводил обоих детей, вначале к бабушкам в провинцию, а затем, уже вместе с женой – на две недели в Одессу. Заранее составил план романа и не мог не нарадоваться, что один лишь сюжет занимает почти тридцать страниц. Перечитал три романа Мураками и «Модель для сборки». Впервые открыл, хотя и убеждал себя, что перечитывает, Сарамагу, Фитцджеральда и Фолкнера, удивляясь каждой новой странице, предвкушая пикантность рецепта, который его бесспорный талант способен сварганить из таких разных ингридиентов. То и дело открывал книжный шкаф, останавливая взгляд на третьей полке сверху, той самой, где примостились ценнейшие экземпляры семейного литературного тезауруса. Четыре номера журнала «Окна Магадана» с рассказами Серджиу Викола.

Когда три года назад напечатали первый из них, вместо дома напротив сквозь оконное стекло он увидел яркий свет и дальнюю дорогу. Дорога вела в Москву, где его ждали творческие вечера и презентации в книжном магазине «Библиоглобус». Он заранее краснел, видя, как его приглашают на сцену в «Президент-отеле» для вручении литературной премии. Мечты равнялись планам, это подтверждало и письмо главного редактора «Окон» Екатерины Румянцевой.

Сравнив его прозу с откровением, возникающим при обнаружении дорогого джакузи внутри дворового сортира, она, строго говоря, проболталась. Призналась, что публикация столь даровитого дебютанта – шанс не столько для автора, сколько для журнала. «Может, с „Нью-йоркером“ мы и не сравнимся, но хотя бы не лишат госфинансирования», – писала Румянцева, но Викола уже было не остановить. Он написал еще три рассказа, все они были опубликованы в магаданском журнале, и, представляя себя в Москве, в которой он к своим тридцати семи так и не побывал, Серджиу видел себя входящим в книжный магазин «Библиоглобус» на Мясницкой, в котором он знал каждый уголок и мог за минуту найти нужную книгу на вполне определенной полке. Конечно же, только мысленно, ведь и магазин он видел лишь в своем воображении, правда, изучив его во всех подробностях благодаря фотографиям и видеороликам из Интернета.

Вот он входит в «Библиоглобус» через, похоже, двойные двери. Дальше Серджиу – сама бдительность и торопливость. Втянув голову в плечи, он быстро идет по магазину, обходя выкладки с бестеллерами, новыми романами Сорокина и Быкова, прямиком в отдел зарубежной прозы. Вот и конечная цель, третий стеллаж справа, вторая полка снизу. «Два брата» Бена Элтона, второй, после «Слепой веры», роман англичанина, который Серджиу собирается прочесть. Впрочем, не это сейчас главное. Куда важнее другое, вернее – другая. Женщина с сорокинской «Теллурией» в руках. Книгу она не выронила, но взгляда от Викола оторвать не в силах. Он чувствует это, спиной видит ее взгляд, но себе не изменяет. Подхватив книгу Элтона, он почти бегом несется через весь магазин к кассе, проносится мимо ошарашенной женщины – возможно, она даже почувствовала запах его дезодоранта. Она все-таки роняет Сорокина, поддавшись головокружению от бархатного аромата его «Нивеи» и события, в которое невозможно поверить: только что перед ее глазами дважды промелькнул сам Викол, знаменитый писатель, с третьей попытки наконец-то получивший премию «Русский букер».