Побег обреченных - Андрей Молчанов

А пережили бы?..

Ответ придет позже. Минет много времени, прежде чем он как с вершины горы увидит себя прошлого: далекого, маленького, карабкающегося вверх по откосу… Но всегда ли неукоснительно вверх, всегда ли невзирая на препятствия и невзгоды? Нет. Петлял на круче, трусил, терял время впустую. Но ведь и как иначе, когда ищешь свой путь на ощупь и нет рядом ни наставников, ни страховки… А зачем карабкался? Кто вынуждал?

Тоска точила. Может, глупая, но – по неведомому великому. По обретению смысла.

Словно наркоман, забывший внезапно, что такое наркотик, и испытывающий неясную, но неутомимую жажду, он страдал необретенной идеей. Какой? Искал ее в себе, в людях – мучительно и безуспешно, мыкаясь, как шлюпка без весел, послушная всем течениям. Школа КГБ? Так ведь он просто собезьянничал за Семушкиным; профессией увлекся позже и даже добился успехов, сперва воодушевивших его, затем – представившихся никчемными. Почему? Деятельность его подчинялась схеме, но опять-таки не идее. Он метко стрелял по близким, до ветхости изрешеченным целям, иных не видя. Но да существовали ли иные?

Итак, что оставалось? Видимо, жить не хуже других. И какой-либо великой идеей не бредить, отринув странные, в общем-то, переживания социально благополучного человека.

Кстати, относительно идей: есть среди них одна – универсальная и вечная, означающая следующее: каждый на отведенном ему судьбою и людьми месте способен совершить свой скромный, выдающийся подвиг…

А потому и нечего голову ломать, Ракитин, все у тебя отлично: труд непыльный, твердая карьерка, крепкая семья и даже – острые развлеченьица с девочками на нейтральных территориях.

Он прислонился виском к вибрирующей раме окна и смежил веки, одолеваемый парализующей, неудержимо наваливающейся дремой. И заснул. А проснулся от какого-то разговора, неясным, но настойчивым эхом тревожившего слух, где один голос что-то просил – почти с отчаянием, а другой, сипловато-насмешливый, словно пародировал эту интонацию просьбы глумливой, пришептывающей скороговорочкой.

Обернулся, вновь встретившись со взглядом женщины – теперь растерянным, просящим о помощи, увидел руку ее, схваченную татуированной лапой с грязными ногтищами и железным браслетом-цепочкой, а далее картина составилась полностью: плечистый патлатый парень, мятые брюки, замасленная нейлоновая куртка и такой густой дух табачного и водочного перегаров, что Ракитин хотя и сам был далек от трезвости, а все равно передернулся.

Встал, обошел скамью, мрачно уставился на парня.

– Тебе чего?! – вскинул тот прозрачно-голубые, светящиеся бешенством глаза.

– Лангустов в винном соусе, – слегка запнувшись, молвил Ракитин, засовывая руки в карманы и раскачиваясь вызывающе. И тут же застонал, схватился за колено, будто бичом обожженное от косого удара подкованного ботинка.

Дальнейшее помнилось ему рваными, как клочья этой грязной нейлоновой куртки, фрагментами: утробный рев парня, сообразившего, что курточке, похоже, конец, пол прохода, на котором они барахтались, перекосившийся от ярости рот противника с гнилыми зубами, грубые руки, цепко сомкнувшиеся на горле и масля-но вонявшие селедкой…

Позже, словно возвращенное кем-то извне, пробудилось в Ракитине осознание: он жив, сидит на скамье перрона и отделали его, судя по всему, изрядно.

Саднила поцарапанная шея, дергался в тике заплывший глаз и не болела, а только противно вспухла скула.

– Ну? Что… с вами?

А вот откуда голос, он понял не сразу: в глазах рябил снегопад бликов, падавших на высветленный ими асфальт и сверкавшую в ночи стальными перилами рельсов лестницу железной дороги с рыжей перекладиной шпал.

Потом в едва удерживаемом фокусе узрел перед собой ее, незнакомку, пытливо вглядывающуюся в него.

– Что такое?.. – пробормотал он, испуганно ощупывая мокрую рубашку и пиджак с оторванным, лоскутом свисающим воротом. – Кровь?..

Она нервно рассмеялась, однако глаза были тревожны.

– Молоко. Пожертвовала бутылкой. Он вас душил…

– А мне представлялось… – Ракитин сплюнул вязкую, солоноватую слюну, соображая, что, ко всему прочему, разбита еще и губа, – представлялось, что женщины в подобных ситуациях способны лишь визжать, призывать милицию… Ну, в крайнем случае снять туфельку и, значит, агрессору по голове… Тут он посмотрел на ноги, с неприятным удивлением обнаружив, что куда-то подевался и второй башмак…

– Женщины – разные, – сказала она. – Но я тоже не Жанна д'Арк, а трусиха порядочная. Да, где ваши ботинки?

Ракитин не ответил.

Фокус зрения опять начал расплываться, дробиться, мир снова заполонил хоровод бликов, круживших, как хлопья снега, и он долго и пристально всматривался в их мельтешение, покуда блики не слились в тускнеющее пятно, что вскоре угасло, смененное мигом темноты, а затем – внезапно, как выстрел в лицо, вспыхнул свет, и Ракитин прямо-таки подскочил, найдя себя в какой-то кухне, на раскладушке, втиснутой между столом и буфетом.

Одичало повел глазами, с трудом припоминая события ночи, коснулся пальцами лица, наткнувшись на стянувшие кожу нашлепки пластыря, затем суетливо сорвал одеяло, но, нигде не узрев одежды, снова натянул его до подбородка.

И тут из ванной вышла она – в халатике, домашних тапочках – и, обернувшись на его обомлевшую, в пластыре физиономию, расхохоталась, тряхнув разбросанной челкой льняных волос.

И он вспомнил все. До меркнущих бликов включительно. И тоже рассмеялся – правда косенько, стерев костяшкой кулака выступившую из рассеченной губы сукровицу.

– Как самочувствие? Ждем вспышек памяти или сведений со стороны?

– Полцарства за бутылку пива, – хмуро признался он.

– А вот это вы зря, сударь, – сказала она. – Похмелье – штука опасная. Преодолевать его надлежит исключительно через муки. И с помощью крепкого чая с лимоном. Костюм ваш в порядке, и ботинки, кстати, я отыскала. Сорок четвертый размер. Моего бывшего мужа… Каким-то чудом остались. Подойдут?

– Зачем… А!

– Сейчас принесу халат. – Она повернулась и исчезла – будто и не было ее…

Ракитин прищурился, задумавшись… Тревожным толчком ударило в сердце предчувствие нового, что начиналось сейчас, сегодня, а прошлого он почему-то и вспомнить не мог; память упорно возвращала его не далее рубежа, отделявшего это прошлое от нынешнего, и был там бестолковый гул и посвист электрички, меркнущий ее свет и пустая тоска вагона…

Он знал: все будет непросто; знал: предстоит перешагнуть через многое – через любовь и привычку к себе тех, к кому привык, но кого, видимо, недостаточно любил он, через их боль и неизбежность причинения этой боли им же…

– Да, а зовут меня Люда. Вот ваш халат.

– Саша. – Он неотрывно смотрел ей в глаза, зеленовато-голубые, строгие и насмешливые одновременно.

– Ну-с, вперед, Саша. – Склонив голову, она расчесывала волосы, зажав в припухлых губах шпильку. – У меня сегодня куча дел. Через час, простите за откровенность, мы должны эту обитель оставить. Будете есть омлет?

– Лучше чай с лимоном. – Спустив ноги на пол, он натянул халат. – Омлет не люблю. И, уж коли откровенно, учтите данный факт на будущее.

ОПЕРАТИВНЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ

Начальник второго отдела управления военной контрразведки Николай Власов, взявший под командование оперативную группу, состоявшую из офицеров, ответственных за наружное наблюдение, и специалистов из ФАПСИ, должных всадить аппаратуру прослушивания в квартиру Ракитина, сразу же после отбытия объекта в гости к подполковнику Семушкину без каких-либо затруднений проник в жилище изменника, дав подчиненным краткую команду:

– Бурите, орлы!

Полетели на пол пальто, расчехлялись безотказные дрели; тончайшие, в витых победитовых кольцах сверла уместились в хромированных патронах, треснули прозрачные пластиковые коробочки, оберегавшие хрупкие, наичувствительные «жучки», изымаемые из упаковок медицинскими пинцетами…

Операция началась.

– Так вот, Коля, – заканчивал свой рассказ капитан ФАПСИ, начатый еще в служебной машине, ныне стоявшей под окном. – Приходим мы, значит, в полной готовности, отпираем квартирку… А там замки сложные были, специально вора одного брали из Бутырки, он их ниткой открывал, ты прикидываешь, какой класс? Суровой ниткой! Ну, открываем, значит, а там – дог! Аргентинский! Их еще «белыми убийцами» кличут… Щерится, уже в броске… Как я успел дверь закрыть…

– И чего? – кашлянул степенно Власов, без интереса оглядывая «разрабатываемое» жилище.

– Ну… за кинологом послали. Он его, дога, битый час заклинал…

Пропищал сигнал рации.

– У подъезда какая-то машина. Трое парней. Явно из этих… Ну, группировщики вроде. Прошли в подъезд.

– К нам, что ли? – ухмыльнулся капитан.

– Да вряд ли, – отмахнулся Власов.

– Вряд ли, не вряд ли… – Капитан машинально достал сигареты, но тут же, памятуя инструкции, убрал пачку обратно. – Я, знаешь, однажды как налетел?.. Еще в застойные времена. Лето, бурим стены у одного диссидента – он в отпуск уехал… Бетон, как алмаз, ребята до плавок разделись, все в мыле, и вдруг – бабка… Цветочки пришла полить, древняя жопа! Я на дверь навалился, а бабуля ломится, как танк… Ну, тут наружка подоспела. Извините, бабушка, у вас что-то с ключом, пройдемте в домоуправление, сейчас там как раз трезвый слесарь дежурит… – Он осекся.