Что рассказал убитый - Владимир Величко

— Послушайте, — сказала хозяйка дома, в сердцах бросив ложку на стол. — Почему-то вы все рассказали с середины. А где начало-то?

— Начало? — задумался Капустин — Начало… — повторил он. — А все началось с приватизации озера. Ну, когда подростка застрелили. Вот тогда Кайнер встретился со своим старым знакомым Колей Якутом. Тогда у них возникла идея наладить тропу для алмазов в Европу с помощью Кайнера. Вот тот и предложил переправлять их с трупами. Фома заворовался. Заворовался прилично. И его решили убрать — банально утопить, потом вот он, — и Капустин кивнул на Огурцова, — на законных основаниях установил бы причину смерти от утопления, а уже в резиденции Кайнера в трупе спрятали бы алмазы. Но вышла накладка. Когда они приехали на другой конец озера и стали пытать Фому, тот внезапно убежал и в итоге получил пулю. Вот и все начало, приведшее к такому концу.

— Да, интересный момент. У прокурора секретарем работала девочка, а ее родной брат охранял дом Кайнера на озере. И вот, когда он пришел и спросил у сестры насчет эксгумации, она и сказала, что прокурор не разрешил. И паренек пошел об этом докладывать. Но, выходя из прокуратуры, он увидел начальника розыска и услышал его фразу: «Мало ли что, прокурор не разрешил, мы и сами с усами и сделаем так…» — и, увидев парня, замолчал. Эта фраза стала ключевой. Криминал пошел копать, сработала засада — ну а дальше вы уже все знаете.

— Вот, собственно, и вся история, — сказал Капустин.

— Постойте, как вся? А как же тот продажный эксперт? — воскликнула хозяйка дома.

— А вот об этом могу рассказать я, — сказал Огурцов. И, прожевав кусочек колбаски, сказал: — Мне буквально вчера звонил мой учитель Винтер и вот что рассказал. Привлечь Пуркаева за заведомо ложное заключение не получилось. Вскрытие трупа он проводил вне рамок уголовного дела, но потом прокуратура, ставшая вдруг очень злой, решила наказать его по-другому — впаять злоупотребление служебным положением! А там санкции приличные. А все дело кончилось тем, что руководство нашего бюро каким-то образом договорилось с прокуратурой, и дело возбуждать не стали. Его просто уволили.

— Еще легко отделался, — сказала Неделина. — Мог бы и загреметь под «панфары».

— А ты знаешь, что у Пуркаева есть младшая сестра, больная лейкозом — раком крови? — спросил Огурцов.

— Н-е-ет, — ответила Наталья. — Но это же не повод…

— Да, не повод. Скорее всего он с Кайнера и иже с ним что-то поимел, потому что буквально на днях Иван Пуркаев отправляет сестру в Германию, в платную и довольно дорогую клинику. Там делают пересадку костного мозга и обещают, что все будет хорошо! Вот так!

И за столом наступила тишина.

Любовь и смерть Геннадия Шилова

Плоть не вечна в этом мире,

Наша жизнь — роса.

На третий этаж районной больницы, где было хирургическое отделение, доктор Огурцов поднимался с тяжелым сердцем. И хотя по служебным делам он там бывал сотни, а то и тысячи раз, но сейчас… Сейчас он впервые понял и, самое главное, прочувствовал, что значит выражение «ноги не идут»! Или «один шаг вперед, два назад». Он шел и не хотел идти. Он не хотел идти, потому что не знал, что и, самое главное, как врать другу, если тот спросит… Доктор Огурцов останавливался на каждом этаже, да что там этаже — ступеньке, и, оттягивая время, разговаривал с каждым встречным мало-мальски знакомым человеком. Но вот наконец и белая дверь, над которой горели буквы: «Хирургическое отделение». Он постоял в нерешительности, затем повернулся и, навалившись горячим лицом на оконное стекло лестничной площадки, замер…

Постояв несколько минут, он резко повернулся, нажал на дверную ручку и вошел в отделение. И вот уже по коридору идет врач — все знающий, все умеющий. Он идет решительно, слегка улыбаясь и несколько свысока, но дружелюбно здороваясь с персоналом. Перед палатой он на мгновение остановился и вошел.

Палата была большой, но в ней стояла всего одна кровать, на которой лежал человек, высохший до такой степени, что казалось, будто сквозь тело просвечивает простыня и ткань подушки…

— Присядь, Иваныч. На пять минут присядь. Просто побудь. Все равно каждый умирает в одиночку, и ты мне не помощник, потому что я уже за чертой.

— Да ну, Гена… — начал было доктор, но лежащий на кровати человек слабым, но еще ясным голосом сказал:

— Будь здесь тысяча человек, но все равно я уже один. Навеки один. Теперь я знаю, почему каждый умирает в одиночку. Есть черта невозврата — и я ее уже миновал. Такова расплата за ошибки и таков финал жизни. Теперь я понимаю тех, кто пулю в лоб пускает, и… не осуждаю.

После этих слов они молча посидели еще несколько минут, и умирающий сказал:

— Все. Иди. Прощай навсегда. Если сможешь, помоги дочери. У нее ведь никого на всем свете не осталось. Иди… — и медленно, с трудом отвернулся к стене.

Доктор Огурцов поднялся и буквально на цыпочках пошел из палаты, а в голове крутилась одна мысль: вот и все… пред ним белая больничная стена, до которой сузилось все огромное многообразие жизни, и ничего другого у него уже никогда не будет. Вот и все…

Выйдя в коридор, он увидел его дочь. Глаза девочки были полны слез.

— Дядя Дима… неужели… он больше… Неужели ничего нельзя сделать?.. Это все??? — И, уткнувшись доктору в грудь, тихо, на одной скорбной ноте, заплакала.

— Ему осталась неделя — и это максимум, — слегка отстранившись, сказал он. — Прости, Ксюша, у меня еще работа, — и пошел из отделения вниз. Спускаясь по лестнице, он вспомнил стихи немецкого средневекового поэта Христиана Гофмасвальдау:

Что значит жизнь с ее фальшивым блеском?Что значит мир и вся его краса?Коротким представляется отрезкомМне бытия земного полоса.

…И они были удивительно созвучны его настроению…

После ухода Димы Огурцова у Геннадия вдруг утихла вечная, остро грызущая боль. Такое случалось, но очень редко. Он немного полежал с закрытыми глазами, наслаждаясь покоем, и вдруг ему почудилось, что кроме него в этой огромной и пустой палате есть еще кто-то. Геннадий открыл глаза и оглядел палату: конечно же, в ней никого не было — только он, смертельно больной человек. Он полежал еще пару минут, бездумно наслаждаясь безболием, а потом спросил себя:

— Почему она ушла от меня? Ведь я ее любил… люблю до сих пор. Я бросил пить, я работал по четырнадцать часов в сутки…

В этот момент в палату заглянула санитарочка и, охнув, выбежала в коридор.

— Люся! — крикнула она медсестре, покрутив пальцем у виска. — Зови врача, там больной Шилов сам с собой разговаривает.

А больной Шилов не разговаривал сам с собой. Он просто говорил, наслаждаясь тем, что может говорить, и сознавая, что это его последние слова, которые хоть кто-то да услышит в этом мире.

— Помнишь, Лина, как я тебя увидел первый раз? Это так давно было… И так далеко отсюда. Это ведь было на моей родине. Я и вправду, когда тебя увидел, просто остолбенел. Я понял, что ты создана только для меня… только для меня. И я все бросил — жену, дочку и всех родных, — и тут лежащий на кровати человек, да что там человек — обтянутый кожей скелет — засмеялся. И внезапно смех оборвал. Он представил, как это выглядит со стороны. Он снова помолчал, прислушиваясь к себе: нет, боли не было! — А потом, помнишь, Лина, как я тебя из кино летним вечером нес на руках до самого дома. Все оглядывалась, а ты так счастливо смеялась… Вот после этого мы стали мужем и женой, и вскоре ты родила нашу доченьку — Ксению, Ксюшеньку, Ксаночку. А помнишь, как ты не хотела ехать в Сибирь, на свою родину? Но я настоял, и ты сказала, что тоже будешь декабристкой и поедешь за мужем — то есть за мной, — куда бы я тебя ни позвал. И мы уехали. И здесь, в твоем родном городке, мы почти десять лет жили душа в душу. Лучше тебя никого не было во всем мире. А потом… Потом что-то случилось. Ты меня разлюбила. Ты стала придираться: и то тебе не так, и это не этак. Сколько бы денег ни приносил — тебе все было мало. Я даже в морг санитаром устроился работать. Помнишь, как Дмитрий Иванович пытался нас мирить, когда ты ушла к родителям? Но ты ничего и слышать не хотела. А ведь я за эти годы на другую бабу ни разу даже не глянул. Так я остался один. До сих пор один. А ты завела молодого любовника, сразу завела. Я, конечно, понимаю, ты молода, а я старик — семнадцать лет разницы как-никак, — тут больной закашлялся, и в палату вбежала медсестра, а за ней вошел доктор Перцев.

— Вам плохо, больной?

— Нет, нет, все хорошо. Я с женой разговариваю.

Медсестра с доктором переглянулись, и Перцев с пониманием сказал:

— Ну, коль так, то поговорите… Только негромко. — И они вышли.

— Ты, Галочка, приглядывай за ним. Потихоньку, ненавязчиво, а я схожу в морг пока.