Мудрецы. Цари. Поэты - Тимур Касимович Зульфикаров

А родинка оказалась сильнее империи!.. А красота долговечней державных мавзолеев!.. Ах, живая родинка! дышащая! спящая! невинная! трепетная! Вы об этой родинке говорили, мавлоно?..

Кумри, ты спишь? Золотой урюк не упал на черную родинку? Не сокрыл ее? Ты спишь, Кумри?.. Кумри! Кумри… Спишь?.. Я не нарушу клятву о дувале! Клянусь алыми конями!.. Не нарушу!.. Ты спишь, Кумри?.. Ты спишь в ночь падающих плодов, в Ночь Падающих Плодов?! Спишь, Кумри?..

— Нет, Мушфики-ака. Я не сплю. Я стою у дувала. Мне урюк попал в рот. Сладкий!..

— И Турсунджану тоже урюк попал в рот. Вы оба счастливые, Кумри! Вам золотые урюки попали в рот в ночь падающих плодов!.. А меня они хлестали по щекам… Только по щекам…

Блаженны счастливцы, которым урюки падают прямо в рот в Ночь Падающих Плодов!.. Такие люди навек полюбят друг друга! До смерти прилепятся друг к другу! Жизнь их полна будет золотых, терпких, изливающих душистую сладость плодов!.. А меня они только хлестали по щекам!..

— Мушфики-ака, разбудите Турсунджана. Выньте золотой урюк из его рта. Мне страшно. Река Коко там, в туманных тугаях, шумит. Она зовет меня. Там отец, мать и два братика плывут. Они зовут меня. Они плачут и кричат: Кумри, Кумри, старшая сестра, апа Кумри, зачем ты оставила нас одних в реке? Тут холодно и мокро, апа… Доченька, дай мне руку с берега… я все хватаюсь за ветки прибрежных ветл — но они обрываются, эти сохлые, серые ветки, и река уносит, уносит меня. Дай мне руку с берега… Или лучше плыви сюда — зачем тебе этот берег без пас? Зачем тебе берег сиротства?.. Разбудите Турсунджана, Мушфики-ака. Мне страшно… Там река Коко в туманных тугаях шумит, зовет. Голоса слышатся…

— Турсунджан, вставай. Просыпайся. Съешь золотой урюк. Иди к дувалу. Там Кумри. А я буду спать. Я лягу на палас. Под белым тополем. Хорошо, что с тополя не падают золотые плоды. Можно спать спокойно…

Я ложусь на палас и закрываю глаза. Тополь шелестит надо мной. Огромный. Лунный. Белый тополь. Серебряный. Хорошо, что с тополя не падают золотые плоды. Пусть они падают на Кумри и Турсунджана. Я лежу на паласе под лепечущим тополем и шепчу касыду.

Маленькую касыду о белом тополе…

Я пою касыду, и тут на мое лицо падает что-то ползучее, вязкое, живое.

Я открываю глаза и вижу огромного черного жесткого жука-короеда. Я сметаю его рукой с лица и встаю с паласа. Гляжу, содрогаясь от брезгливости и древнего пещерного ужаса — по паласу ползают короеды. Их много. Они густо и бесшумно падают, слетают с дерева. С белого беззащитного тополя.

И тут я впервые вижу, что тополь мертв. Высох. Он изъеден короедами. Он весь белый, белый, этот тополь. Седой, мертвый. Нет на нем ни одного зеленого листика… Только птицы глухо трепещут в темных глухих гнездах. Это индийские грачи — майна…

Тогда я бегу в кибитку и беру флейту-най, подаренную мне дервишем-муджавиром Хотамом-ходжой… Я весь дрожу…

…Придет время — посох и флейта позовут тебя!..

Может, время уже пришло? И пора уже бороться со страшным этим ползучим, незримым тлением, на которое обречено все живое? С гиблыми жесткими короедами, победившими, опустошившими живое трепетное священное дерево? Но как бороться? Как?..

…У гончара седого вчера я побывал,

Из темной мертвой глины кувшин он вызывал,

И лишь слепцы не видели — но ясно я видал,

Как прах отцов далеких с его перстов спадал…

Мушфики, мальчик, отрок, худой, с наголо обритой головой, стоит под лунным тополем, под мертвым тополем и изо всех сил дует в свирель. Веселый! Свирель веселая! Поет!.. Лицо его улыбается. Свирель поддается ему. Впервые слушается его. Податливая, веселая, курчавая, как каракулевый бухарский барашек, свирель-пай пляшет, струится в его губах. Льнет к детским губам.

Древняя свирель. Певучая. Ночная. Лунная… Струится… Глохнет… Потом Мушфики отрывает най от губ и поет касыду о Белом Тополе…

Тополь средь ночи тополь возносится стволом жемчужным

в облако возносится

Тополь ночи

В гнездах поздних птицы ночи плодоносят яйценосят долго сонно

И но стволу яйцо течет и льнет и льется тянется медово упоенно

Тополь тополь ночи ночи ночи тополь короедов ленных полный

полный

Тополь

Обреченный

Тополь-то умер, но касыда, касыда останется… Ее будут читать люди, петь хафизы, бродячие певцы.

А тополь умер… Но родил касыду…

И грачи-майна шевелятся в живых гнездах средь мертвых белых ветвей…

А у саманного дувала тихо стоял Турсунджан с круглой, как термезский арбуз, головой. А там, за дувалом, прижавшись к нему дрожащим телом, стояла Кумри, и над ними была блаженная, душистая ночь падающих золотых урюков. Над ними была святая Ночь Падающих Плодов!..

А Мушфики стоял со свирелью под лунным белым тополем, и на него неслышно сыпались с мертвого дерева жуки-короеды. И над ним была Ночь Падучих Короедов. Но Мушфики улыбался. И шептал певучими губами касыду…

— Ах, Турсунджан, Турсунджан, зачем мы давали клятву о дувале? Клянусь алыми конями, я освобождаю тебя от клятвы!..

— Нет! — сказал Турсунджан. — Пусть дувал будет высоким!..

Уже светало, светало в садах, садах, садах.

Уже светало в садах, садах.

Уже светало в садах…

Ночь Падающих Плодов, Единственная, где Ты?…

Ты опять не со мной.

ОХОТА

Убей! Убей не умеющего

убивать без дрожи!..

Амир Тимур

Уже поздняя осень!..

Уже в просторных, ясных, хладных садах жгут палую золотую листву!

Уже костры неохотные, сырые чадят, горят, уже дымы витают средь опустелых деревьев!..

Горькие ползучие дымы…

Но Турсунджан и Кумри стоят по обе стороны дувала и шепчутся, смеются, молчат, таятся. Они выросли за прошедшие месяцы. Уже саманный дувал отстал. Уже саманный дувал невысок. Уже маковая головка в красном платке и круглая, как термезский арбуз, голова в ферганской пыльной тюбетейке переросли недвижный дувал. Уже они встречаются над дувалом. Уже витают. Уже!..

А Мушфики старается не глядеть в сторону дувала, а уходит в пустынные сады и там играет на нае, и жжет костры, и глядит в струящиеся, немые, осенние, азиатские небеса.

Там высоко и безмолвно летят, скользят осенние перелетные птипы. Они летят в Индию?.. А Мушфики никогда не увидит иные страны, иные земли?.. Неужели он никогда не побывает в Индии, а так и останется навек в этих