«Судьба-шлюха», или Прогулка по жизни (сборник) - Алексей Щеглов

Так же мучалась и Раневская. Правда, ей было легче. Она только что сыграла свою первую роль – роль Зинки в пьесе Кулиша “Патетическая соната” – и днем была свободна от репетиций. Однажды, посмотрев на Галю Сергееву, исполнительницу роли Пышки, которая в ту пору была совершенно прелестна, и оценив ее глубокое декольте, Фаина своим дивным басом сказала, к восторгу Ромма: “Эх, не имей сто рублей, а имей двух грудей”.

Для съемки нам выдавали на Потылихе кур. Мы их ели. Но время было тяжелое, и кур было… в обрез. Поэтому мы только откусывали кусочек, а дальше съемка прекращалась. Не выбрасывать же откусанный кусок курицы! Поэтому были изобретены хитрыми бутафорами картоночки, на которых были написаны наши фамилии. Эти картоночки прикреплялись к нашим объедкам. И эти объедки давались нам на следующую съемку, и т. д. Эти куры очень запомнились.

Однажды… настал день, когда все мы оказались на время свободными. Раневская и я, измученные ночными съемками на протяжении восьми месяцев, отправились на Воробьевы горы, где друзья Герцен и Огарев давали историческую клятву.

Мы с Фаиной стали жаловаться друг другу на нашу тяжелую жизнь на Потылихе. Она говорила: “Знаешь, я уже больше не могу, у меня уже нет сил”. И я ей поддакивала: “Да, Фаина, кинематограф – это страшное дело. Это не искусство”.

И мы, взявшись за руки, поклялись друг другу свято, что никогда в жизни в кинематографе сниматься больше не будем».

Воистину – едва написали о Ги де Мопассане в служебной характеристике: «Он хороший чиновник, но плохо пишет», – как Мопассан бросил службу и стал знаменитым писателем. Так и Раневская: после «исторической клятвы» она бросила Театр Красной Армии и четыре года «в хвост и в гриву» снималась в кино.

Раневская вспоминала:

В те годы работать в кино было трудно. «Мосфильм» плохо отапливался, я не могла привыкнуть к тому, что на съемочной площадке, пока не зажгутся лампы, холодно и сыро, что в ожидании начала съемки необходимо долго томиться, бродить по морозному павильону. К тому же на меня надели вериги в виде платья, сшитого из остатков грубого, жесткого материала, которым была обита карета героев «Пышки». Много еще оставалось вокруг неуютного, нехорошего, а я привыкла к теплому и чистому помещению театра… В общем, я решила сбежать с картины. По неопытности. Помнится, мы с Михаилом Ильичом смертельно обиделись друг на друга… Кончилось же все это работой, съемками.

А во время съемок я в него влюбилась. Все, что он делал, было талантливо, пленительно. Все в нем подкупало: и чудесный вкус, и тонкое понимание мопассановской новеллы, ее атмосферы. Михаил Ильич помогал мне и как режиссер, и как педагог. Чуткий, доброжелательный, он был любим всеми, кто с ним работал…

Что было потом? Снималась большей частью как бы случайно. Однажды позвонил режиссер и попросил у него сниматься. На мой вопрос, какая роль, он отвечал: «Роли, собственно, для вас нет. Но очень хочется видеть вас в моем фильме. В сценарии есть поп, но если вы согласитесь сниматься, могу сделать из него попадью». Я ответила: «Ну, если вам не жаль вашего попа, можете его превратить в даму. Я согласна». Этим режиссером был талантливый и милейший человек Игорь Савченко.

Мне вспоминается, как он поставил передо мной клетку с птичками и сказал: «Ну, говорите с ними, говорите все, что вам придет в голову, импровизируйте». И я стала обращаться к птичкам со словами: “Рыбы мои дорогие, вы все прыгаете, прыгаете, покоя себе не даете». Потом он меня подвел к закутку, где стояли свиньи: «Ну, а теперь побеседуйте со свинками». А я говорю: «Ну, дети вы мои родные, кушайте на здоровье». А что мне оставалось делать? Если режиссеры предлагали мне роли, в которых не было текста…

Это был фильм «Дума про казака Голоту» режиссера Игоря Савченко, которого Раневская знала еще со времен Баку. Фильм вышел в 1937 году.

В 1939 году Фаина Раневская создала в кино незабываемые образы двух жен – жены инспектора в фильме «Человек в футляре» режиссера Анненского и жены портного Гуревича – Иды в фильме «Ошибка инженера Кочина» режиссера Мачерета по его сценарию, написанному совместно с Олешей.

Фаина Георгиевна работает одна, без совета Павлы Леонтьевны, своего верного педагога – в 1936 году Павла Вульф, ее дочь Ирина Вульф и Тата уехали из Москвы с театром Завадского – в Ростов-на-Дону, в огромное здание архитекторов Щуко и Гельфрейха с залом на 2250 мест, только что тогда построенное.

Это была ссылка. Официально театр приехал в Ростов по приглашению секретаря обкома партии Шеболдаева. Обещали златые горы: два месяца отпуска, «актерский дом», где все получат квартиры, напротив театра на берегу Дона специальная пристань с купальнями и лодками для отдыха актеров, три месяца в году – гастроли в Москве и Ленинграде.

Приехав в Ростов, Павла Леонтьевна, Ирина Вульф и Тата поехали по старым адресам; постояли там, где когда-то к ним домой пришла рыженькая Фаина Фельдман, где Тата пела своей любимой Ирине тихую босяцкую песню: «А в Ростове дождь идет и на небе хмаро, отскочь девочка, ты мене не пара». Тата иногда напевала эту грустную песню и потом немного рассказывала мне о Ростове – как она шила костюмы Ирине и Павле Леонтьевне, одевала актеров. Фаина Раневская тогда, в 1936-м, осталась в Москве и запоем снималась в кинематографе. А здесь все осталось, как было в годы их встречи – осенью 1917 года. Их новый быт теперь оказался скромнее, но зато театр-трактор… Длиной он превосходил Большую Парижскую Оперу, был в два раза длиннее оперного театра в Одессе, где они когда-то познакомились – семья Вульф и Тата. В ростовском зале было плохо слышно, радиофикации не было. Портал сцены в 19 метров закрывался тяжелым бархатным занавесом, он полз медленно, на моторной тяге, и эта механическая пауза убивала эмоциональный ритм действия.

После филигранных спектаклей в Сретенском подвальчике Завадский начал борьбу с масштабами ростовского гиганта. И менялся сам, реагируя на новые пространства и обстоятельства. Здесь состоялся режиссерский дебют Ирины Вульф: она поставила «Беспокойную старость» Леонида Рахманова. Играли много. В спектакле «Горе от ума» Завадский играл Чацкого, Павла Леонтьевна играла возрастную Хлестову, а ее дочь – Софью. Молчалина играл Павел Врабец.

В Москве Екатерина Гельцер спрашивала Раневскую, что пишут из Ростова. «Как Вульф, правда, что ее дочка ушла от Завадского к Бельведеру Аполлонскому? Я тоже полюбила Бельведера, но по женской линии у меня феноменальная неудача…» – записала ее слова Раневская.

«Бельведер Аполлонский» – он же Павел Врабец – второй муж Ирины Вульф, неотразимый красавец, изумительно сложенный. Когда Ирина Вульф ушла к нему от Завадского, Врабецу в «театре Завадского» жизни не стало – надо было уходить. Из Ростова-на-Дону он уехал на родину – в Таллин и ждал Ирину к себе, присылал письма, фотографии своих таллинских спектаклей.

Это был 1937 год. Эстония была заграницей. Одна театральная актриса направила в НКВД Ростова письмо, где писала, что Ирина Вульф связана с иностранцем и тому подобное. Ее вызвали на допрос, она видела это письмо и узнала почерк. Ее оставили в покое – личный мотив был слишком явным. Она проработала с этой актрисой в одном театре еще много лет и никогда не упоминала про письмо. Лишь недавно рассказала мне об этом ее любимая подруга Норочка Полонская.

Мама любила стихотворение Метерлинка, вспоминал Георгий Юльевич Бахтаров, актер Ермоловского театра, друг моей мамы, участник ее «покерных компаний»; иногда просила его читать:

А если он возвратится,Что должна я ему сказать?Скажи, что до самой смертиЕго продолжала я ждать.А если он спрашивать станетО том, как свет угасал?Скажи, что я улыбалась,Боясь, чтобы он не рыдал.А если он не спросит,Должна ли я ему говорить?Посмотри на него с улыбкой –И позволь ему позабыть…

Я помню рассказы мамы о ростовском доме, в котором жили московские актеры и ростовское начальство, как дом пустел, оставляя опечатанные квартиры, как потом в доме остались одни актеры. Анастасия Цветаева вспоминала: «Всем давали десять лет; одна старая монахиня, получив свои десять лет, сказала: “Я уже на тот свет собралась, но если правительство велит жить, то уж придется”».

Завадского тоже вызывали в ростовские органы и спрашивали, как он, психолог, мог принять приглашение Шеболдаева, врага народа.

Как быть? К Павлу Врабецу в Таллин нельзя, в Ростове оставаться страшно. Вся жизнь связана с Москвой, где была Фаина, друзья.

Павла Леонтьевна, Тата и Ирина Вульф возвратились в Москву. Теперь они снова были все вместе с Раневской – вчетвером, как когда-то в Крыму.

Как мама познакомилась с моим отцом? Много фотографий, они на вечеринке, закуривают. А потом – голый мальчик с открытым ртом, влюбленный взгляд молодой женщины с толстой косой вокруг головы – мы с мамой. Недавно я узнал, что, вернувшись из Ростова, мама и Тата поступили в театр Ленсовета на Большой Ордынке. Мама ставила там спектакль «Волк». Главную роль играл Щеглов – мой будущий отец, Валентин Александрович, как называла его по имени-отчеству мама. Там они познакомились, поженились. Отец был талантливым актером – Раневская его хвалила, его Лаврецкий в «Дворянском гнезде» запомнился многим. Мама думала, что детей у нее не будет. Но через год, в конце 39-го, родился я.