Жертва судебной ошибки - Сю Эжен

— Это правда, но все-таки…

— Почему вы колеблетесь, мой друг? — сказала княгиня мужу. — Уверяю вас, не бойся я, что у меня сделается страшная мигрень от маски и от жары, я бы поехала с вами, потому что уже четыре года не бывала на оперных балах.

— Без сомнения, я всегда рад исполнить желание г-жи де Роберсак. Но вследствие упомянутых причин и в особенности после постигшего нас несчастья, пожалуй, будет крупной бестактностью, если я покажусь на балу в опере, где ноги моей не было уже десять лет.

— Напротив, — сказала баронесса, — ваше присутствие в увеселительном месте показало бы, что вы не стыдитесь недостойного поступка маркизы, потому что не имеете с ней ничего общего.

— Но позвольте вам заметить…

— Скажу больше, на балу будет много наших, и так как ваше появление произведет некоторую сенсацию, то, по-моему, надо воспользоваться случаем и объявить во всеуслышание, что вы оповестите всех письмами о позорном браке.

— И завтра же утром весь Париж узнает об этом, — заметил Сен-Мерри.

— Баронесса вполне права, мой милый. Следует послушаться превосходного совета, — сказала княгиня мужу.

— Я того же мнения, папа, — заметила Диана. — Говорю это вовсе не для того, чтобы вы непременно поехали на бал. Я уверена, что г-н де Сен-Мерри не откажется проводить нас с баронессой?

— Можете ли вы сомневаться, дорогая крестница? Но Гектор последует нашему совету и также поедет.

— Иначе мы подумаем, что у князя действительно имеется какая-то причина… разумеется, соображение государственной важности для отказа нам, — сказала баронесса, делая многозначительное ударение на последних словах, как показалось князю.

— Ну, — сказал он с самой очаровательной улыбкой, — я больше не в состоянии противиться. А жаль, потому что приятно слышать такие милые уговоры.

— Ах, Боже мой, — сказала Диана, — завтра утром проповедь аббата Журдана. Говорят, он великолепен, когда громит наше время и распущенность нравов. Я бы с радостью его послушала; а если я вернусь с бала в пять утра, то надо отказаться от аббата.

— Будь покойна, — сказала княгиня дочери, — я берусь сама разбудить тебя, потому что также не хочу пропустить этой проповеди. Но Берту я, конечно, не возьму; девочкам не годится слушать подобные вещи.

— Мы там увидимся, княгиня, — заметила баронесса, — я слышала все проповеди аббата Журдана. Говорят, что его выдвигает партия Saint Sulpice, чтобы уничтожить, разбить аббата Маротена.

Кавалер Сен-Мерри был хорошо осведомлен по части злобного соперничества в среде духовенства и поэтому заметил:

— Вполне естественно. Аббат Маротен — сторожевая собака архиепископской партии, с которой партия Saint Sulpice на ножах. Вот она и напускает на Маротена аббата Журдана. Клерикальные газеты ежедневно бранятся: одни стоят за Журдана, другие за Маротена. Я объявляю себя журданистом; этот малый неоценим. В последнее воскресенье он навел ужас, когда описывал вечные муки и с неумолимой логикой доказывал, что человек рожден для того, чтобы быть несчастным. Это превосходно для простого народа.

— Действительно, — сказал князь, — в это воскресенье аббат Журдан говорил так чудесно, что, выходя из церкви, я узнал его адрес и завез ему свою визитную карточку. В наше беспорядочное, нечестивое время необходимо поощрять всеми силами и способами тех из духовенства, кто поднимает энергичный голос на защиту общественного порядка.

При этих словах, произнесенных князем с глубоким чувством, его дочь не могла удержаться от улыбки, что заметила только баронесса. Прощаясь с Дианой, она заметила:

— До вечера, милая Диана. Кстати, герцог поедет с нами?

— Признаюсь вам, милая баронесса, что я уже три дня не вижу его. Он получил из Алжира жуков какой-то необыкновенной породы и вот уже двое суток наблюдает в лупу их нравы. Какая необыкновенная страсть к естественной истории! Правда, не следует смеяться над тем, чего не знаешь, но я часто спрашиваю себя: какое удовольствие герцог может находить в уединенной жизни со своими жуками? Герцог, кажется, наблюдает нравы этих созданий, чтобы сделать доклад в Академии Наук об их образе жизни. Поверите ли, он недавно сказал мне, что разные чудеса, которые он видит в лупу, заставили его проникнуться таким же сильным чувством восхищения к жукам, насколько сильно его презрение к бедному человечеству! И, в подтверждение своего прекрасного открытия, он даже показал мне объяснительную карту, всю испещренную булавочными проколами, и хотел объяснить их значение; я попросила оставить меня в покое, и он разбранил меня за равнодушие.

И герцогиня рассмеялась.

— Замолчите, вострушка! Княгиня, слышите, какие глупости рассказывает здесь Диана? — обратилась баронесса к княгине.

В это время лакей подошел к князю и сказал вполголоса:

— Г-п Луазо вернулся.

— Скажите, чтобы он сию же минуту шел ко мне и ждал, — приказал князь, не в силах скрыть нетерпения и беспокойства. Видя, что баронесса де Роберсак спешит уехать и прощается, он направился к ней и предложил ей руку, чтобы проводить до кареты. Уходя, князь обратился к дочери:

— Диана, будьте готовы к девяти часам.

Княгиня вместе с кавалером де Сен-Мерри поднялась к себе на второй этаж (герцогиня жила на нижнем) и просила дочь зайти к ней перед отъездом на бал, а князь повел г-жу де Роберсак. Чтобы из гостиной герцогини попасть в подъезд, приходилось пройти, галерею, бильярдную, приемную и переднюю, — расстояние, достаточное для того, чтобы начать и окончить следующий разговор:

— Гектор, вы меня обманываете…

— Олимпия, что вы хотите сказать?

— Я уже говорила вам, что с некоторого времени вы стали рассеянны, озабочены; наконец, вчера вы послали взять ложу на нынешний бал в Опере.

— Уверяю вас, мой друг…

— Не лгите, я знаю.

— Вы заблуждаетесь.

— Нисколько. Вы попали в очень затруднительное положение, когда я вам предложила ехать в Оперу, потому что это разбивает… некоторые проекты.

— Право, — отвечал князь вкрадчивым и нежным голоском, — вы, дорогая, не приучили меня к подобному недоверию. Можно ли допускать глупую ревность в десятилетние отношения между старыми близкими друзьями? Чтобы защититься от оскорбительных подозрений, мне приходится напомнить вам о моих годах… Право, слишком лестные подозрения.

— Я больше всего дорожу вашим доверием ко мне, и тут я ревнива. Мне нужно полное доверие, и этой ценой вы купите мою снисходительность… даже более.

— Но разве вы не пользуетесь им всецело? Разве я принимаю моих политических друзей в салопе жены, а не в вашем? Разве я содержу у себя мой двор, как вы выражаетесь, хотя он скорее ваш, чем мой? Разве не вы то божество, при котором я состою скромным жрецом, потому что раньше других мог поклоняться вам?

— Господин де Морсен, — сказала сухо баронесса, — я вас знаю слишком давно и хорошо, чтобы попасться на пошлую лесть. Выслушайте меня получше. Я опасаюсь скандала, боюсь, как бы вы не попали в смешное положение, и боюсь огорчиться вдвойне. И в наших общих интересах я твер-до решилась избавить вас от смешного положения и…

Баронесса умолкла, потому что навстречу шли лакеи с зажженными свечами. Уже темнело. В передней также нельзя было продолжить разговора; одни из прислуги вскочили с места при входе князя и баронессы, другие бросились отворять входные двери. Баронесса оделась и когда сходила с лестницы, то улучила минуту тихонько, но угрожающим тоном сказать провожавшему ее князю:

— Жду вас в девять часов. Если вы не придете, я во всяком случае еду на бал, и берегитесь…

Они сошли с лестницы. Выездной лакей баронессы уже держал дверцу кареты открытой. Мгновенно изменив выражение лица, г-жа де Роберсак обратилась самым любезным образом к князю в то время, как он помогал ей сесть в карету:

— Тысячу благодарностей… Вы очень любезны, милый князь. До скорого свидания.

Князь почтительно поклонился и оставался на крыльце до тех пор, пока карета не выехала из ворот отеля.