Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост» - Григорий Свирский

– Как, какая разница – взрывается Тоня. – А – справедливость?!

– Справедливость?! Ишь, праведная, чего захотела! Ты еще погромче о справедливости покричи, глядь, и у тебя психическое расстройство найдут.

Ее полуокрытые глаза тускнеют и лишь изредка вспыхивают неестественно ярким светом. – Как же, – видали мы эту их справедливость у нас в Воскресенске. В самом городе у нас удобрения делают, а отъедешь на окраину – взрывчатку. Порой целый цех в воздух взлетит, и все – от рабочих до главного инженера косточки сложат. Справедливость на всех одна.

А в нашем почтовом ящике завсегда помирали тихо, безо всяких взрывов. У начальства одна отговорка – несчастный случай. Ну, и иди, ищи ветра в поле. Как смертная авария, мастеров, да инженеров в цеху нет начисто. То на совещаниях, то в разъездах, а то у директора…Слух, правда, пошел, что дело тут нечистое….

Молодка, твое имя Тоня, кажись? Баба ты боевитая, с университетом. А мы что? Мы – темнота. Ящиков со стрелками в глаза не видели. Охрана – не чета здешним сестрам, сами темные. В барак снесут, где вчерашние уже поленницей сложены, и готово дело…

– У нас, выходит, проще, чем в ваших ниверситетах, – вступает соседка, кожа да кости, привезенная ночью. – Рабочие идут за копейку пара, несчастный случай, и на свалку. Газеты о том не пишут…

– Да что это вы, дорогие мои! Вы знаете, что вас, скорее всего, ждет, и сами же в гроб ложитесь. Добровольно?! – недоумевает Галя.– Вы розумеете – нет?

– Так, дивчина ты наша, в том-то и дело, не дорогие мы вовсе. Когда детишки от голода пухнут, а у меня их трое, к черту в зубы полезешь, а не то, что в ящик…

А ноне у нас никакой аварии не случилось. И в помине ее не было. Инженер и мастер ушли, а скоро всех по телефону вызвали, вроде бы на комиссию. Слова сказать друг другу не успели – солдаты всех в машины загнали, да не в район, а прямо в Москву повезли. Только в дороге что-то стало мне в груди жать, тогда только и смекнула, что дело дрянь…

Голова соседки вновь погружается в подушку, расплываясь в большое бледное пятно.

– Со студентами тоже не церемонятся… – Растопыренными пальцами Галя хватается за спинку кровати, потеет от слабости и взмокшая рубашка прилипает к упругой груди.– Мы государству огромные деньги экономим, наблюдая действие вещества, пока оно не очищено, прямо после синтеза. Ведь в бомбах происходят точно такие же синтезы, а мы, студенты, можем все в колбах сделать.

– Хватит вам, и без того тошно, – обрывает разговор соседка из Воскресенска. – Только и умеем, что болтать. Знаем, что никто не услышит. Жили дрожали, и помирать страшно. – Ее заострившееся, без кровинки, лицо, размытое светом грушевидной лампы, розовеет и она с жадностью выпивает осташийся после обеда компот из сухофруктов, дожевывая каждую ягоду.

Не верилось в тот момент, что она и вправду думает о своей смерти.

– Блаженны мертвые, умирающие в Господе, – сипло отдается за коробкой прибора, но никем не замеченные слова таят в свинцово– тяжелом воздухе.

Ночью палата похожа на затихший муравейник. Как бдительное насекомое поцокивает стрелка прибора, заглушая чье-то хрипловатое дыхание, легкое всхлипывание, глухой стон. Голова медсестры, изредка просовывается в дверную щель и напоминает лошадиную.

Тревожно, мучительно стучит в висках, будто кровь перекачивается со сбоями неисправным насосом. Но сильнее саднящей боли – тревожные мысли, устало перемалывавающиеся в сознании. «Динамика поражения агента хорошо известна для животных и в значительной степени для человека»… «Справедливость? Ишь чего захотела!» «Блаженны мертвые…»

Утром, за окном, громко орут галки, свисая черными гроздьями с мокрых веток. В тусклом свете слякотной осенней пелены чуть вырисовывается рука, беспомощно застывшая над самым полом.

«Соседка из гробового Воскресенска?!» – Что-то холодеет у меня внутри.

– Ночью… – задохнулась в жалобном шепоте Тоня. – Никто даже не заметил. Посмотри! Кажется, она хотела что-то сказать. Может быть, самое главное в жизни, кто знает…

И правда, на ее лице, рано состарившейся и несправедливо обделенной судьбой женщины, застыло едва заметное удивление, будто она так и не смирилась со всем тем, что довелось ей узнать, и даже перед смертью все еще пыталась понять какую-то скрытую от нее истину.

Заспанные санитары накрывают труп дырявой простыней, и через несколько минут тетя Даша, перекрестившись, стелит чистое белье на осиротевшую постель… – Царство ей небесное, – вздыхает она. – Глядишь, сегодня новенькую положат. А на завтрак-то у нас селедка с картошкой…

– В морг повезли-и-и… – протяжно кричит кто-то за дверью.

Галю этот возглас вдавливает в пролежанный матрас, как от ударов плетки. Острые плечики вздрагивают.

– В морг! – Ее захлебывающийся голос сливается со скрипом постели, – звук такой, будто железкой о железку скребут. – Вскрытие будут делать.

Что-то внутри меня леденеет и, покрывшись мурашками, я залезаю под свое жесткое колющее одеяло, как улитка в раковину.

«…Да приидет царство Твое; да будет воля твоя и на земле, как на небе», – надтреснутым колоколом звучит молитва Анны «Нет-нет, только не в морг!..» – пронзает меня, точно сильным током.

Четвертый день я в этом аду, а никто-никто! не приходит. – Боль пожирает силы. ПОЧТИ НЕДЕЛЯ ЗА СПИНОЙ … ЗАБЫЛИ МЕНЯ?!

Слабый луч солнца падает на тумбочку, загорается в стакане чая, перескакивая на мои жабьи лапки в жестяном лотке. «Хлорэтилмеркаптан – кожно-нарывной агент», сказал вчера этот Скалозуб. Наверное, все же от этого не умирают…

– Рябова здесь? В палату всовывается кудлатая мужская голова. Красные отечные глаза, пузыри на опухшем лице поменьше, чем у меня.

– Хлорэтилмеркаптан? – угадывает он меня взглядом. – Вчера на лекциях говорили. – Сорок минут и жива?!

– Не твое дело,– почему-то зло огрызаюсь я. – Тут никто умирать не собирается.

Он воровато оглядывается в коридор, и я замечаю его руки – тоже пузырчатые и распухшие. – А двое из нас уже ноги протянули, слышали? От того же яда. Теперь, значица, только мы двое остались. Давайте знакомиться. Я – Попов. Во мне отравы этой двадцать пять минут. Там кто-то идет… Потом поговорим. – И он исчезает, как привидение.

«…войдет в царство небесное… исполняющий волю Отца Моего Небесного,» –тянет Анна.

Жестяное небо в размытых пятнах сажи опрокинулось над палатой. Дождь бьет по оконному стеклу. Капли похожи на разбитые стеклянные бусинки.

Почему те двое протянули ноги?.. От такого же кожно-нарывного подарка человечеству… Но ведь кожно – это не страшно? Какие-то примеси добавляют в их «ящиках?» Забыла… Дихлордиэтилсульфид… Мы проходили это?

– Галка, открой учебник и посмотри! – кричу.

Но она не шевелится. Лень ей, наверное, лезть в учебник.

– Галя, давай я тебя покормлю, смотри, и у тебя картошка стынет. – Тоня подхватывает тарелку из рук тети Даши и делает какие-то непонятные жесты за моей спиной. – А селедка просто замечательная!

– Галка, найди по алфавитному указателю, – бормочу я в такт барабанной дроби дождя.

– Это ип-рит. – Галя с трудом складывает слова. – Но ведь это по-боч-ный продукт. Ни-чего о-пас-ного. По-боч-ный..

Ну да, от основного двое протянули ноги… – Формулу пиши!..

Пузыри стягивают нам рты, даже не крикнешь толком.– Пиши, надо разобраться… Це-аш-два, це-аш… – Буквы прыгают по бумаге. – Все просто, как апельсин. Если разорвать молекулу иприта пополам, то и получится то, от чего двое уже…

– «Хлеб наш насущный дай нам днесь..».– Анна заходится сухим кашлем.-… нам хлеба насущного… – долго слышится молитвенное бормотание Анны

– Да не хлеба надо просить, а лекарств! Лекарств! – кричу я изо всех своих слабых сил, и от этого усилия захожусь в кашле. На носовом платке расплываются красные пятна. Беда!

Анна поднимает глаза цвета болотного мха и протягивает ко мне жилистую руку, словно отделившуюся от потемневшей, старой иконы. Руку призывающую и смиряющую, просящую и дарующую. Стрелка прибора у ее изголовья начинает выделывать что-то невообразимое.

«… Царство Божие не в слове, а в силе», – двигаются пересохшие губы.

На тарелке сохнет селедочный скелет. Позвоночник,– хрящи, кости. Так и от тех двоих, что протянули ноги, осталось по скелету. Может быть они превратились в учебное пособие для будущих специалистов.

– Все зависит от времени и концентрации, – успокаивает меня Галя. – Увага! Увага! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! Эскулапы движутся!!!

Во время обхода полковник внимательно считает – мой пульс, и я слышу тиканье его часов. Стрелка бежит по циферблату… точь в точь как на руке у Пшежецкого… «Все зависит от времени…» А пока наше тело нужно им, хаки-докторам…

Грачев, идущий за полковником что-то записывает. Может быть, диагноз прост: ушла в вечность… О, нет! Нет!