«Если», 1997 № 11 - Жюль Верн

Ма даже не улыбнулась шутке. Глаза ее были широко раскрыты от испуга.

— Он не касался пола, Джеймс! — сдавленно произнесла она. — Он не сделал ни единого шага! Он… Просто парил!

Не сделал ни единого шага! Просто парил! Вот это да! На секунду я задумался, но, действительно, звуков шагов парня не припомнил. Мои глаза встретились с глазами отца. Отец неожиданно сказал:

— Раз уж парнишка живет с нами, то надо дать ему имя.

— Тимоти, — немедленно вырвалось у меня.

— Почему именно Тимоти? — поинтересовался отец.

— Потому что так его зовут, — ответил я. — Тимоти.

Вскоре Тимоти стал есть с нами за столом, и мы подобрали ему кое-какую одежду. С вилкой и ножом он управлялся так лихо, будто его глаза все видели. Часто Мэри, показывая на него ложкой, что-то лепетала, но ее младенческая речь значила для Тимоти столько же, сколько высказывания взрослых — то есть ровным счетом ничего. Во время ежевечерних чтений за освещенным керосиновой лампой столом он неизменно сидел с нами, но совершенно отрешенно. Правда, перед молитвой он поднимал правую руку и прочерчивал в воздухе какой-то замысловатый знак.

Сам не знаю как, я внушил Тимоти, что при ходьбе следует наступать ногами на пол, и Ма больше не волновалась при виде его перемещений по дому, но зато пришел черед моим страхам. Каким-то образом я стал узнавать, когда Тимоти мучает жажда, и когда он хочет в туалет, и какая еда ему больше по вкусу, и какие места на его обожженном теле болят сильнее; и все это я понимал без единого его слова или жеста.

Дни шли своим чередом, слагаясь в недели. От зноя и недостатка влаги листья на фруктовых деревьях жухли и опадали, земля на полях превращалась в пыль, и ее разносил ветер. Подошло время родов. Как только у матери начались схватки, отец выпроводил меня с Тимоти и Мэри из дома. Мы втроем устроились под апельсиновым деревом в глубине сада.

Зная, что родители мои очень обеспокоены здоровьем младенца, который вот-вот появится на свет, я принялся беззвучно молиться. Когда все известные мне молитвы были прочитаны, я заговорил. Я рассказал Тимоти и о ферме, и о погибающем фруктовом саде, и о том, как, застав меня однажды ночью за тем, что я поливал из кружки особенно любимое мною апельсиновое деревце, отец разъяснил мне, что это деревцу не поможет, потому что корни его уходят глубоко под землю и влага туда не проникнет. Затем я рассказал Тимоти о пятерых умерших младенцах, которых родила мать, и о том, что Мэри родилась очень здоровой, но вся наша семья беспокоится о будущем ребенке. А затем… Затем… Затем у меня иссякли слова, и я просто сидел, изнывая от неопределенности и от зноя, и укачивал задремавшую у меня на коленях Мэри. Через некоторое время я вытер лицо рукавом и поднял голову.

Тимоти рядом не было. Я огляделся. Он двигался к дому, не делая при этом ни шага! Просто плыл в полуфуте над землей, словно лунатик, выставив вперед руки. Неведомо как он ухитрялся проходить между деревьями. Я подхватил Мэри и кинулся за ним. Догнал я его только перед самой дверью, и мы с ним вместе ввалились в дом.

Отец, наклонясь над отмытым до блеска кухонным столом, возился со свертком, Ма лежала на кровати. Тимоти приблизился к ее ложу и взял Ма за руку. Ма повернула к нему лицо и отрешенно прошептала:

— Ребенок не плачет. Почему он не плачет?

— Он не сделал ни единого вдоха, Рашель, — сказал отец. — Он нормально развит, но он не дышит.

Ма, устремив глаза в потолок, пробормотала:

— В шкафу есть распашонка. И розовая пеленка.

Отец послал меня найти место, подходящее для могилы.

Мы жили так, словно солнце село за горизонт и больше не взошло. Семья по привычке занималась повседневными делами, но целеустремленный и не унывающий прежде отец стал подавленным, молчаливым, и даже Мэри перестала смеяться, лопотать и резвиться. Все чаще, выйдя на крыльцо, малютка стояла и вглядывалась в далекий горизонт. Мы почти не упоминали вслух мертворожденное дитя. Его тельце, завернутое в розовую пеленку, мы похоронили под старым кряжистым дубом, а когда мать слегка оправилась после родов, пришли туда всей семьей и прочитали молитву, но над могилой не было пролито ни слезинки. Всю дорогу к дубу и обратно Тимоти шел, опираясь о руку Ма, а домой она вернулась с едва заметной улыбкой на губах.

Па, ставя на полку молитвенник, спросил таким тоном, что и Ма, и я удивились:

— Почему он за тебя цеплялся?

— Но, Джеймс, — запротестовала Ма. — Ведь Тимоти — слепой!

— Я не припомню, чтобы он хоть раз на что-нибудь наткнулся, — проворчал отец. — Или не попал ложкой в тарелку. — Отец обратил пылающий взор на Тимоти. — И цеплялся за тебя он вовсе не потому, что слеп, а потому…

— Джеймс, — оборвала его Ма. — Не вымещай свое горе на Тимоти. Его нам на попечение вручил Господь.

— Извини, Рашель. — Отец обнял мать. — Я действительно сорвался. И причина тому не только гибель ребенка.

— Я знаю, — сказала Ма. — Но когда Тимоти касается моей руки, горе отступает, и на душе становится легче…

— Легче?! — Отец был в гневе, чего с ним почти никогда не случалось.

— Джеймс! — воскликнула Ма. — Вспомни: «Вечером водворяется плач, а на утро радость»[6].

Отец, не глядя на нас, выскочил из дома.

Вечером, когда вслух читала Ма, я вдруг поднялся.

— Почему ты прерываешь мать? спросил отец.

— Извините, — сказал я, — но Тимоти хочет пить.

— Сядь, — велел отец, и я подчинился.

Уже после молитвы я спросил:

— Можно теперь я принесу Тимоти воды?

— Откуда тебе известно, чего он хочет?

— Ну… Я просто знаю. — Я запнулся, глядя, как Тимоти поднимается из-за стола.

— Откуда же ты знаешь, если он не проронил ни слова?

Вглядываясь в освещенное лампой лицо отца, я признался:

— Я просто чувствую, что Тимоти страдает от жажды.

— Если Тимоти страдает от жажды, то пусть так и скажет.

— Но, Па, он же не умеет говорить, — возразил я.

— У него есть голос, — ответил отец. — Я собственными ушами слышал, как сразу после пожара он сказал несколько слов. Слова, правда, были мне незнакомы, но это все же были слова. Если он слеп, но при ходьбе не натыкается на предметы, если в его силах прикосновением руки утешить мать в горе, если ты под его воздействием чувствуешь, что он испытывает жажду, то сказать об этом он сможет и подавно.

Возражать я не стал. Возражать отцу вообще бесполезно. Родители стали укладываться спать, а я подошел к кровати из ящиков и сел рядом с Тимоти. Он не стал, как обычно, протягивать руку за кружкой. Он знал, что кружку я не принес.