Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

Оказавшись на другом берегу и почувствовав облег­чение, будто гору с плеч свалили, я невольно обратил внимание на стоящий у обочины дороги, метрах в трех­стах от моста, новенький автомобиль. На его крыле си­дел, сгорбившись, сжав руками голову, генерал. Мыслен­но он был далеко от того, что творилось вокруг, сидел неподвижный и строгий, словно впал в летаргический сон. Проходя мимо, одни искоса, с безотчетной злобой, другие сочувственно поглядывали на него.

— За голову схватился... — бросил кто-то из моих бойцов. Я оглянулся и увидел пренебрежительно-на­смешливые глаза Масляева.

— Что вы хотите этим сказать?

Масляев, облизнув языком большие неаккуратные губы, нагло и вызывающе ответил:

— Что слышали, командир! Не от веселой жизни го­лову уронил генерал.

На какое-то мгновение меня охватило яростное жела­ние ударить в это рябое, сытое лицо. Усилием воли сдержал себя. Подумал, может, и прав этот Масляев: не такое нынче время, чтобы хвататься за голову.

К локтю моему притронулась Каталина. Я совсем забыл о ней. Молча, сведя брови, наблюдала она за про­исходящим. Жизнь подсовывала ей столько неожидан­ностей, что она едва успевала осмыслить одну, как нава­ливалась другая.

— Как себя чувствуете, Каталина? — спросил я. Ее глубокие синие глаза оставались неподвижными. Я про­никся вдруг к этой девочке неведомым мне доселе отцов­ским чувством. Взял бы на руки, как ребенка, и вынес ее отсюда в другую жизнь. — Вы чем-то обеспокоены? Или этот болтун Масляев расстроил?

— Почему так сидит генерал?

— А что же, по-вашему, он должен плясать или сме­яться? — вдруг рассердился я.

— Зачем же плясать, — ответила она строго. — Про­сто не понимаю, почему все идут, а он сидит. Почему не остановит? А Масляев... что ж... Если боец так разго­варивает, он, значит, уже не считает вас командиром.

— Вы хотите сказать...

— Я ничего не хочу сказать, кроме того, что сказала.

К полудню оба берега Березины опустели. Все ука­тывали, уходили на Могилев. «Разве там ожидает избавление от мытарств и позора отступления?» — мучительно думал я. — «Почему не остановит?..» — стучали в виски слова Каталины. Тот, западный, берег Березины уже был чужим. На нем ни одной живой души. Пусто, как после погрома. Вернуться туда хотя бы на мгновение не заставит и сама смерть! Наш берег тоже пуст. Но он— родной клочок земли. И здесь не страшно. Нас разде­ляет Березина. Здесь, на восточном берегу, все-таки еще есть зенитная батарея, которая отстреливалась от само­летов, генерал, неподвижно сидящий все в той же позе, да я с моей командой.

Из-за грудастых облаков выглянуло солнце. Удиви­тельно весело пробежало оно по осиротевшему мосту, через перила заглянуло в Березину.

Здесь, на этой стороне, не страшно! Я посоветовался

с людьми и решил Березину не покидать, хотя бы до тех пор, пока не взорву мост. Преступно не выпустить по врагу все имеющиеся в наличии боеприпасы. Стыдно и больно идти туда, где тебя не ждут, где смотрели на тебя с надеждой и верой. Не лихость и тем более не честолюбие удерживали меня здесь. Точно и сам не осознавал, что руководило мною. Но каждому шагу на восток противились разум, сердце, все мое существо, как чему-то противоестественному, нелепому. Если не счи­тать первых дней войны, то по существу мы еще не столкнулись, не померялись по-настоящему силами с немцем. Неужели он сильнее меня? Разве судьба обде­лила меня мужеством и стойкостью? Разве я утратил крепкие нервы и горячую кровь своих отцов? Умение посеять страх, панику, обнаглевшая грубая физическая сила — неужто им сегодня властвовать?

По дороге от Пуховичей до Березины к нам примкну­ло около сотни солдат. Моя команда теперь насчитывала 250 бойцов. Каждый передо мной как на ладони, откры­тый и ясный. Я разбил их на пять групп, условно назвал их ротами. Одну возглавил я, вторую — Захаров, тре­тью — Русанов, четвертую поручил Коврову и пятую — ефрейтору Петину.

— Раньше, когда мы были там, — глядя на запад, сказал я, — Березина была позади. Теперь она — впе­реди. И она не может не помочь нам. А если что, уйдем последними.

— Ребята, чего тут мешкать? Деру давать надо, и чем скорее, тем лучше. Он не дурак, Гитлер, вот-вот подопрет. Если так приспичило, пусть остается коман­дир со своей барышней. А нам еще пожить охота.

Окруженный группой бойцов, видимо, склонявшихся на его уговоры, невдалеке стоял Масляев. Рябое лицо его кривилось, толстые вывернутые губы сжаты, глаза горели вызывающе. Стоял он вразвалку, вертя в руках карабин.

— Масляев, подойдите ко мне! — приказал я.

— Гм... Надо, подойди сам, командир, — огрызнулся он, не меняя позы.

Из круга выступил Захаров и тряхнул Масляева за грудки.

— Ты, гадючья душа! Старухе блины советовал гото­вить, а тут... — и ударил его наотмашь.

— Прекратите! — крикнул я. — Масляев, подойдите ко мне.

— Бабе вон своей, прилипшей к тебе, приказывай. Пойдем, ребята. А ты, старый чалдон, — погрозил он Захарову, — запомни!

Я расстегнул кобуру.

— Масляев!

— Не грози, не из пугливых. Пошли!

Я выстрелил. Он поднялся на носках, выпрямился и, выбросив вперед руки, словно сорвавшись со старта и собираясь долго бежать, упал. Каталина, вскрикнув, зажала ладонью рот.

— Можете уйти, кто хочет, — сказал я, пряча писто­лет в кобуру. — Скатертью дорога. Достаточно оставили родной земли. Можно и еще. Не жалко, пусть стонет, лишь бы спасти, не продырявить свою шкуру. — И не утерпел, крикнул. — Что этот, испугавшийся Гитлера, нам — пример?

— Об шкуре этой толковать нечего, — прервал меня Захаров. — Суке сучья смерть! Кто остается — стано­вись вправо. Кто уходит — влево. — И сам шагнул направо.

Раздвинув кусты, прямо по берегу к нам шел генерал. Суровый, с широким сильным подбородком и орлиным носом человек. Окинув взглядом солдат и меня, он нето­ропливо спросил:

— Что у вас здесь происходит?

Я доложил о случившемся, о решении не покидать без боя Березину.

Генерал брезгливо покосился на Масляева.

— Уберите его... чтоб не гадил землю, — и протянул мне руку: — Член Военного совета Жолобов. Ваша фа­милия, лейтенант?

— Метелин.

— Вы разумно решили, Метелин. Каждый шаг для врага должен быть по горящей земле.

Подлетел запыхавшийся шофер генерала, юный и красивый паренек, четко доложил:

— Немцы в полутора километрах.

Сказал, и в груди будто что-то оборвалось вдруг. Только сейчас опасность стала по-настоящему ощути­мой. Может быть, сейчас, именно в это мгновение, мы бы отсюда ушли все, но было уже поздно. Подтвержде­нием слов генеральского шофера был тяжелый гул мо­торов, шедший с той стороны Березины, из-за леса. Гене­рал повернулся ко мне:

— Взорвать мост, но не раньше, чем на него вступят немцы. Сделаете это вы, товарищ лейтенант.

— Есть.

И едва я успел представить Жолобову своих коман­диров рот — Захарова, Русанова, Коврова и Петина, как на повороте дороги, выбегающей из леса, показа­лись три немецких танка. Не сбавляя хода, они пере­секли расстояние от леса до берега и устремились к мосту.

За танками через минуту змеиными изгибами потяну­лись мотомехчасти.

— Действуйте, лейтенант! — приказал Жолобов.

Танки еще выглядели игрушечными, расстояние скра­дывало их размеры, но грохот быстро нарастал, и все отчетливее вырисовывались ребристые контуры брони. Я должен был успеть, пока они домчатся до моста и устремятся по нему на нашу сторону, сделать все. Все — это значило отыскать бикфордов шнур и поджечь его. Мост был заминирован раньше. Я крикнул Петину: «За мной!» — и со всех ног бросился вперед. Веса своего тела почти не чувствовал. «Только бы успеть, — колоти­лось сердце. — Только бы успеть». И вот я у цели. За спиной жарко дышит крошечный—мужичок с ноготок— Петин. Первый танк уже грохочет по настилу. Ощупал карманы — спичек нет. Вся кровь бросилась в лицо. Поворачиваюсь к Петину, ору в самое ухо:

— Спички забыл!

Вижу, как белеет Петин, кончик его острого носа, как у мертвеца, заострился. Хлопнув по карману, Петин сует мне коробок в руку. Но я продолжаю что есть силы кричать:

— Спички забыл!. Понимаешь ты или нет!..

— Товарищ лейтенант! — Петин, как клещами, пя­терней сдавил мой локоть.

— Фу, черт! — выругался я.

Второй и третий танки вступили на мост. Первый был уже на середине. Я чуть не заплакал, поняв, что спички у меня в руке.

— Прячьтесь! — бросил я Петину и кинулся к бик­фордову шнуру. Слишком длинный. По перекладине я взобрался наверх, укоротил шнур до минимума. «Только бы успеть». Сломал одну, вторую, третью спичку. Лоб взмок, сильно резал шею воротник гимнастерки, и вдруг мелькнул, забился желтый огонек. Я проглотил соленые слезы. Мне теперь было все равно — взлечу ли я вместе с мостом или останусь жить. Главное, к чему я стремил­ся, сделано.