Рабы культуры, или Почему наше Я лишь иллюзия - Павел Соболев

В этом смысле, культура и её нормы — "своего рода блеф" (Курпатов, 2018, с. 181) или даже фарс: когда принято демонстрировать и говорить одно, а делать или же чувствовать при этом — можно совсем другое. Социологии прекрасно известно, что публично люди склонны утверждать то, что, по их мнению, будет принято положительно (Зосименко, с. 163). Благодаря этому общепринятая информация нарастает, как снежный ком, и уже другие люди, оказавшиеся в пространстве этих текстов, также подпадают под их влияние, начиная транслировать те же смыслы вокруг, так как на фоне большинства не хотят выделяться с собственным мнением, которое их всё больше смущает (становится постыдным). Общественное мнение имеет особенность подчинять и изменять мнения отдельных индивидов (Зосименко, с. 162).

Да, в известной степени культура требует от нас неправды — когда мы не справляемся со всем грузом её предписаний, нам не остаётся ничего другого, кроме как лгать (ну или заниматься самообманом), транслируя вокруг общепринятые и одобряемые образцы. И от этого доминирующее знание становится лишь могущественнее, подавляя малейшее разнообразие и свободомыслие. Уникальный индивид со своими желаниями и взглядами, попавший под пресс доминирующего знания, вскидывает руки и сдаётся без боя, отдаётся потоку и плывёт по течению. Такой механизм усиления доминирующего знания в социологии называется "спиралью молчания" (Ноэль-Нойман, 1996): если нам кажется, что мы в меньшинстве, то выбираем молчание; то же самое делают и многие другие, разделяющие нашу позицию, и в итоге это может создать иллюзию не просто говорящего большинства, но и чуть ли не тотального единогласия. Хотя в действительности говорящим может оказаться совсем не большинство, а лишь те, кто нашёл поддержку со стороны господствующей культуры и потому осмелился говорить.

Элементарный пример: под публикацией об исследовании, показавшем, что рождение ребёнка делает людей несчастнее, с большей вероятностью отпишутся те, кто будет утверждать, что это неправда, что "вот меня дети сделали счастливым"; люди же, согласные с выводами исследования и знающие это по собственному опыту, почти наверняка промолчат (к примеру, на форумах матери порой жалуются, как окружение сразу же набрасывается на них, стоит им только признаться в своей послеродовой депрессии). Можно сказать, так рождается тирания кажущегося большинства. Основная масса может просто умалчивать своё реальное мнение, ориентируясь на говорящих, и потому возникает парадокс: являясь молчаливым большинством, мы мним себя меньшинством.

Вся эта система строится на базовой потребности индивида в идентичности с группой, на потребности соответствовать большинству, а следовательно, и на необходимости признания его взглядов и ценностей — хотя бы на формальном, декларируемом уровне (то, о чём принято говорить). Идентификация позволяет человеку зафиксировать своё место в обществе и культуре и потому ощущать себя защищённым (Александров, Александрова, с. 24). Потребность в идентичности, таким образом, обслуживается механизмами конформности, подчинения группе. Люди действительно будут говорить о себе (и даже думать так), как велят культурные установки.

Представляя гипотетическую ситуацию с проявлением несправедливости, люди почти единогласно заявляют, что восстанут против, но стоит им реально столкнуться с таким сценарием, так лишь 20 % ведут себя согласно исходным заявлениям (Зимбардо, 2019, с. 15). Большое расхождение между высказываемыми установками и реальным поведением людей неоднократно подтверждено в исследованиях (LaPiere, 1934; Wicker, 1971): на словах люди выказывают приверженность определённым взглядам, а на практике нарушают их.

То, что люди говорят, — это часто не то, что они делают.

В исследовательской психологии из этого вытекает глобальная дилемма: опросники выявляют лишь доминирующее знание (предписания, культурные императивы), тогда как доминируемое знание выявляется реальным поведением. Поэтому требование вербальных отчётов — это способ оценить лишь культурные установки как таковые, "то, о чём принято говорить", что слабо связано с тем, как люди ведут себя в реальной ситуации.

На практике это выглядит так.

— Нет, вообще я против измен, — говорит Таня, лёжа рядом и задумчиво теребя волосы на моей груди, — Но знал бы ты, как муж со мной обращается… То не осуждал бы.

— Да я и не осуждаю, — улыбаюсь я и обнимаю крепче.

С собственных признаний Тани, я был минимум третьим её любовником в этом браке. Но при этом она — против измен. Вот за эту принципиальную позицию её и любил.

Культурные предписания, являясь материалом для самоидентификации масс, в итоге превращаются в своеобразную священную реликвию, жить в соответствии с которой не обязательно, а вот отстаивать её (хотя бы на словах) — долг каждого.

"Люди так охотно сражаются за религию и так неохотно живут по её предписаниям" (Лихтенберг, с. 79).

Доминирующие знания заставляют видеть действительность по-особому, в искажённом свете. Эти культурные нормы становятся набором шаблонов, через которые человек смотрит на мир. "Реагируя на императивы, которые ему привиты, — человек привыкает к определённому способу интерпретации реальности" (Адоньева, Олсон, 2016, с. 24).

Погружённые в пространство культурных текстов, мы используем их терминологический инструментарий для описания себя самих как якобы уже удовлетворяющих всем требованиям. С детства мы встречаемся с культурным предписанием быть честными и справедливыми, и мы легко перенимаем эти ориентиры для самоописания: отныне мы — честные и справедливые. Если мы не говорим так о себе прямо, то как минимум думаем так. И даже притом, что зачастую говорим неправду и судим в пользу себя. Так предписания становятся описаниями, то есть происходит разворот в этой трансформации.

Культура склоняет нас видеть себя исключительно с позиции её предписаний, игнорируя реальное положение дел, в результате чего мы, безусловно, выглядим лучше. Иллюзия соответствия для нас становится важнее реальности. Даже отбывающие срок за убийство считают себя честнее, умнее, сострадательнее, чем большинство прочих заключённых (Sedikides et al., 2014). Невозможно найти подлеца, который бы считал себя подлецом. Мы любим говорить так, как принято, как одобрено культурой. И мыслим себя мы тоже в этих категориях.

Вспоминаю подругу — кроткую, маленькую юристку, которая иногда делилась со мной вестями с любовного фронта. То есть в действительности делилась часто, потому что событий было на удивление много. То не получилось заняться любовью с одним героем, так как у него не оказалось презерватива; то сорвалось занятие любовью с другим героем, потому что его настиг приступ мужского бессилия; то она буквально сбежала от другого, так как в решающий момент тот повёл себя неадекватно (больно укусил за плечо и начал мяукать, прося наказания) — и таких историй набралось буквально за полгода. Когда она снова делилась о новом парне и сетовала, что он оказался слишком робким после трёх свиданий, я посоветовал ей просто прямо пригласить его к себе. Реакция была мгновенной: "Я