Дикие псы - Иван Сербин

– Понял, – торопливо кивнул Костик.

– Согласен?

– Конечно.

– Хорошо. Жди здесь. – Анна вышла. Вернулась она через минуту, в руке ее был зажат блокнотный листок. – Вот. Зовут этого человека Евгений. Здесь телефон и адрес. Отдай это своим однокурсникам. И держись от них подальше. Ты понял?

– Да. Конечно. – Костя быстро схватил бумажку, сложил ее, сунул в карман. – Конечно. Спасибо. Анна несколько минут смотрела на него. У нее вдруг родилось сомнение в правильности собственного поступка. Пожалуй, не надо было давать Косте номер этого телефона. Пусть не он, пусть его друзья, но влезут в болото и увязнут накрепко. Они плохо представляли себе тот мир и законы, царящие в нем. Книжки, фильмы – ерунда. В них нет и тысячной доли правды. Надо знать единственную тропку и филигранно пройти по ней, ни разу не оступившись. Иначе – все. Обстоятельства засасывают хуже трясины. Неосторожно сказанное слово; поступок, вполне нормальный с точки зрения обычного человека, но неверный для того мира, в который они собирались вторгнуться; «неправильный» взгляд; улыбка, мелькнувшая на губах в неподобающий момент. Это хуже, чем неприятности. Это камера смертников с наглухо замурованными окнами. Из нее нет выхода. Результат одинаково предсказуем для всех. Жалко ли ей Коськиных «друзей»? Она их даже не знает. Видела и то десять секунд от силы. Не производят впечатления подонков, но это не показатель. Так что, если Анна и испытывала жалость, то это была жалость умного по отношению к неосторожному, заносчивому, неосмотрительному тугодуму, по собственному скудомыслию лезущему в огонь. Объяснить им ничего нельзя. Они не слышат, да и не хотят слышать. Им кажется, что они самые умные, самые осмотрительные, самые крутые, выпутаются. Опасная иллюзия, за которой притаились страх, страдание и смерть. С другой стороны, может быть, именно им удастся вывернуться? Она не очень-то в это верит, но кто знает? Плохо вот что. Если эти ребята все-таки «попадут», то прибегут за помощью к тому, кто им однажды помог. К ее брату. А Коська, доверчивый дурачок, ринется очертя голову, горя лишь одним желанием: помочь. И увязнет следом за ними. Он же совершенно не умеет отказывать.

– И передай своим школярам вот что: если появится хоть малейшая возможность обойтись без помощи Евгения, пускай забудут его имя и номер телефона. Понятно?

– Понятно. Я передам.

– И еще… – медленно произнесла Анна. – Ты знаешь, Коська, я никогда и ни о чем тебя не просила. Но сейчас хочу попросить. Дай слово, что выполнишь мою просьбу.

– Даю слово, – торопливо пробормотал он, благодарно мотая головой. Совсем как жеребенок.

– Если эти парни отвернутся от тебя или придут с очередной просьбой, ты им откажешь. И вообще перестанешь с ними общаться. Костик посерьезнел. Улыбка сползла с его лица.

– Но…

– Обещай мне, – твердо произнесла Анна. – Ты должен поступить так, как я сказала, если не хочешь нажить больших неприятностей.

– Хорошо, – Костя словно окаменел. Он напрягся, неестественно выпрямив спину. – Если ты настаиваешь… я не буду им помогать.

– Молодец, – Анна ободряюще кивнула. – Не расстраивайся. Со временем у тебя появятся друзья. Настоящие. Поверь. – Ощущая внутреннюю неловкость, подошла к брату, потрепала его по голове, вздохнула, бросив взгляд на часы. – Я бы еще поболтала с тобой, но мне пора. У Георгия сегодня какая-то важная встреча с банкетом. Так что вернусь поздно. Можешь не ждать. Ложись спать пораньше. Тебе с утра на работу.

– Этот тип собирается сделать тебе предложение? – деревянным голосом спросил вдруг Костик.

– Кто?

– Георгий. Анна остановилась на пороге, обернулась. Подобных вопросов Костик не задавал еще никогда.

– Георгий мой друг, – ответила девушка. – Он взял тебя на работу и… вообще многое для нас делает. Без его поддержки нам пришлось бы нелегко. А почему ты спрашиваешь?

– Просто мне интересно. Он все-таки сделает тебе предложение или так и будет ходить сюда, как в бордель, до самой старости? Анна почувствовала, что ее щеки заливает румянец.

– Прекрати нести чушь! – резко сказала она. – И вообще, наши отношения тебя не касаются!

– Ну да, конечно, – вздохнул Костик. – Значит, моя жизнь тебя касается, а твоя меня касаться не может. Ладно, иди. – Он подумал секунду и добавил: – Хотя бы позвони вечером. Все-таки нас двое. И не только ты умеешь волноваться.

– Обязательно позвоню, – Анна серьезно смотрела на брата. – Я не хотела тебя обидеть, если ты это имел в виду. Отчего-то ей стало стыдно. Словно родной брат «застукал» ее с Георгием в постели в самый разгар любовного акта.

– Ладно. Забудем, – кивнул Костя.

– И… все-таки постарайся держаться подальше от этих ребят, – как можно мягче сказала Анна, выходя из комнаты. Дверь за ней закрылась, и Костино «обязательно» разбилось о белую створку. Чувствовал Костя себя отвратительно. У него вдруг появилось ощущение, что вся его дальнейшая жизнь уже расписана сестрой едва ли не по годам. Сейчас он работает кассиром. Потом, возможно, бухгалтером. Там, глядишь, и до главного бухгалтера доползет. Лет эдак через десять. Сестра подыщет ему «правильных» друзей. Потом выгодную партию. Он станет дарить «избраннице» дешевые бриллианты, а она ему золотые запонки. И они будут спать друг с другом не по любви, а потому, что такова программа его жизни. У Анны голубая мечта: вырастить из него полноценного члена общества. Клерка с мобильным телефоном, подержанной иномаркой, приличной зарплатой и собственной квартиркой. Он – представитель нарождающегося среднего, ну очень среднего, класса. Тоска. Пиво в шумной, веселой компании, институтские красавицы с библиотечного, гулянки в общаге ночь напролет, пение под гитару и водку у костра в золотом осеннем лесу, поцелуи украдкой в темном уголке, когда вокруг полно пьяного в лоскуты студенчества. Все это – табу. Его жизнь протекает в серой унылой плоскости правильности. И в ней нет места веселью. Костя вздохнул. Он не хотел такой жизни. И номер телефона, данный ему сестрой, являлся своего рода индульгенцией. Пропуском в иной мир. Веселый, беззаботный, прекрасный, частицей которого он все-таки стал полчаса назад.

– Не волнуйся, – сказала Милка и взяла Димку за руку.

– А я и не волнуюсь, – пробурчал он, чувствуя, как пот заливает лоб. Чем ближе они подходили к Центральному телеграфу, что на Тверской, тем хуже становилось у него настроение. К тому моменту, когда из-за пафосно-монументальных сталинских глыбищ выплыл внушительный серый мавзолей с глобусом на торце, Димка увял окончательно. Он боялся предстоящего разговора с родителями. Это был особый страх. Совсем не похожий на тот, который он испытал при разговоре со вчерашними бандитами. Пожалуй, звонка домой Димка боялся даже больше. Бандиты требовали денег. Много, но денег. Отец бы лишил его сразу всего. Смял бы, расплющил Димкину жизнь. Запросто, даже не представляя, что делает. Проблема заключалась в том, что никакой трехкомнатной квартиры в Заливинске не существовало. Отец Димкин действительно работал на комбинате ЖБИ, но не директором, а простым формовщиком. Да и то три года назад вышел на пенсию. И квартира у них однокомнатная. Сумма в одиннадцать с половиной тысяч долларов для отца была равносильна миллиону или миллиарду. Астрономия, абсолютно недостижимая для простого работяги. Крутой папа понадобился Димке как фактор для поднятия авторитета в компании. По столичным меркам не Бог весть что, конечно, но лучше, чем озверевший от периферийной жизни пенсионер. Разумеется, отец знал, что жизнь может быть иной, но он не знал, какой она может быть. Для него высшей ступенью человеческой эволюции было кресло какого-нибудь главы районной администрации или мэра города. Маленького такого городка Заливинска с тридцатью тысячами населения, состоящего из одних работяг, их забитых, замученных жен да детей-шакалят, сбивающихся в стаи уже в девять и мнящих себя настоящей крутой братвой. Это не было жизнью. Люди так не живут. Город, населенный зомби, пропахший постными щами, машинным маслом и безысходностью, уже умерший и теперь разлагающийся, год за годом, незаметно, но неумолимо. Димка это понял не сейчас, гораздо раньше, попав же в Москву, утвердился в своем мнении окончательно. Он отлично понимал отцовскую жизненную философию. Не разделял, конечно, но понимал очень хорошо. Родители – власть, дети обязаны слушаться. Право на самостоятельные решения – блажь. Кремниевый папа, заводская гордость, убежденный партиец, втайне ненавидящий всех, кому чуть больше повезло в жизни; никогда не поднимающий голоса против кого бы то ни было без предварительного согласования с вышестоящими «товарищами»; радеющий на кухне, под водку, за социальную правду, а на митингах – за равенство и справедливость, сводящиеся к банальному шариковскому «отнять и поделить»; стальной, железобетонный папа, замкнувшийся в своем собственном мирке и не желающий принимать то, что лежало за границами его взглядов на жизнь. Он умер еще при рождении. Осталось лишь тело, живущее рабским трудом.